БИБЛИОТЕКА ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ |
ТАМ, ГДЕ НЕТ ЛЮДЕЙ
Перевод с иврита и примечания Н. Радовской
Текст книги взят с сайта "Хроники Иерусалима"
«МОЁ И ВАШЕ – ЕЁ ЭТО»
Талмуд, трактат «Недарим» (Обеты), стр. 50*
Моей жене Ципи
и детям: Нааме, Аелет, Арье и Давиду
«...И ТАМ, ГДЕ НЕТ ЛЮДЕЙ, ПОСТАРАЙСЯ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ»
Талмуд, «Пиркей Авот» (Поучения отцов), глава 2, мишна 6
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
...В своём довольно коротком последнем слове я напомнил судьям о нежелании правительства считаться с мнением половины народа, о принципах пассивного гражданского неповиновения, в соответствии с которыми мы действовали. В заключение я подчеркнул, что поскольку власти пытались силой подавить законный протест, суду следует с негодованием отвергнуть выдвинутые ими обвинения и тем самым однозначно предостеречь любое будущее правительство, если оно вознамерится вести себя столь же жестоко по отношению к жителям Израиля.
После этого я обратился к судьям с просьбой прочесть небольшой отрывок из «Маленького принца» – классического произведения гуманизма, одного из самых известных в мире. Полагаю, что «Маленький принц» никогда прежде не был цитирован в израильском суде. Таким образом процесс, начатый по обвинению группы экстремистов в насильственных действиях, закончится на совершенно иной ноте. Когда я начал читать, присутствующие заулыбались.
«– Ваше величество... чем Вы правите?
– Всем, – просто ответил король.
– Всем?
Король повёл рукою, скромно указывая на свою планету, а также и на другие планеты и на звёзды.
– И всем этим Вы правите? – переспросил Маленький принц.
– Да, отвечал король. Ибо он был поистине полновластный монарх и не знал никаких пределов и ограничений.
– И звёзды Вам повинуются? – спросил Маленький принц.
– Ну конечно, – ответил король. – Звёзды повинуются мгновенно. Я не терплю непослушания.
– Мне хотелось бы поглядеть на заход солнца... пожалуйста, сделайте милость, повелите солнцу закатиться...
– Если я прикажу какому-нибудь генералу порхать бабочкой с цветка на цветок, или сочинить трагедию, или обернуться морской чайкой и генерал не выполнит приказа, кто будет в этом виноват – он или я?
– Вы, Ваше величество, – ни минуты не колеблясь, ответил Маленький принц.
– Совершенно верно, – подтвердил король. – С каждого надо спрашивать то, что он может дать. Власть прежде всего должна быть разумной. Если ты повелишь своему народу броситься в море, он устроит революцию. Я имею право требовать послушания, потому что веления мои разумны».*
* *
ИЗ ПРИГОВОРА ПО УГОЛОВНОМУ ДЕЛУ № 3996.95
(Государство Израиль против Фейглина и др.)
«Они выражали мнение десятков тысяч людей, которые чувствовали, что власть их игнорирует, и не только в том плане, что не считается с их воззрениями, но и не желает их даже выслушать. Возможно, что эта ошибка стоящих во главе руководства страной толкнула обвиняемых и других на избранный ими путь, закончившийся сегодня обвинительным приговором. Тем, кто держит бразды правления, полученные ими в результате демократических выборов, следует знать, что необходимо прислушиваться к противоположным мнениям и считаться с чувствами общества.
...В то время когда суд выносит приговор обвиняемым вследствие нарушения ими закона, он не может оставить без внимания примеры жестокости, проявленной полицейскими, и игнорирование этого органами, ответственными за соблюдение законности, – до тех пор, пока это не вскрылось в суде. Поскольку требование повиновения закону относится ко всем, его – закон – следует и применять ко всем, кто его нарушает.
Акты насилия со стороны полиции против обвиняемых, демонстративно не оказывавших сопротивления, лишь усиливают их призыв не допускать насилия...»
Глава первая
ТУБАС
Тяжело, шаг за шагом, продвигается взвод вверх по главной улице Тубаса.
Тубас – благоустроенная арабская деревня к северо-востоку от Шхема. Столица северной Самарии*. Живут в ней люди зажиточные, отнюдь не беженцы, владеют недвижимостью и деньгами. Есть и такие, что часть времени проводят в Иордании. Я был «милуимником» (резервистом), молодым командиром взвода, и старался как можно лучше выполнить приказ: с этого утра в деревне был введён комендантский час. Большинство моих солдат годились мне в отцы. Они быстро уставали, взбираясь по крутому склону, тяжело дышали, и мне было их жалко. Похоже, что даже жители, выглядывавшие из проёмов домов, им сочувствовали. На нас были каски, снабжённые щитками из оргстекла, быстро запотевающие и мешающие видеть. Громоздкие бронежилеты, а в дополнение к автоматам с резиновыми пулями – набор странных средств для разгона демонстраций.
Всё это превращало взвод в довольно нелепое образование, предназначенное следить за порядком в оккупированной стране.
Во время резервистской службы всякий раз вновь и вновь возникают старые споры между солдатами. Мой взвод являл собой верное отражение традиционных идеологических разногласий в израильском обществе. Левых представлял – и очень ревностно – сержант Эли Родригез, в юные годы репатриировавшийся из Южной Америки, воспитывавшийся некоторое время в киббуце и успешно впитавший его ценностные категории. Его взгляды не были результатом обдуманной и выработанной нравственной позиции, он сам это признавал. «Если бы я только мог, я бы их всех выгнал... Но это нереально. Вы же, поселенцы, упрямитесь и втягиваете всех в ужасную войну».
Наши долгие дискуссии с Родригезом проходили мирно, сопровождаемые взрывами аргентинских ругательств, смысл которых я так никогда и не понял, хотя получал известное удовольствие, слушая сочный южноамериканский говор. «Ах, если бы доставить сюда генерала Пиночета, – обычно заканчивал Родригез, широко улыбаясь, – уж он бы вас поставил на место».
Иногда ночью наши разговоры принимали спокойный и более серьёзный характер. Несколько лет спустя, уже после подписания соглашений в Осло, я терпеливо указывал Родригезу на многие опасности, таящиеся в этом документе. Он отвечал уверенно: «Что ты беспокоишься? Мы отдадим Арафату Газу, соорудим там защитные заграждения, и если он начнёт рыпаться, мы живо – чик-чак! – её закрываем, и пусть они сидят там, а мы будем бросать им орехи...»
Столь ужасающая наивность, характерная в те дни для т.н. среднего израильтянина, точно отражала внутреннюю противоречивость его позиции: с одной стороны, желание заключить мир и обрести, наконец, некоторое спокойствие – любой ценой, и с другой – демонстрация силы, видимость мужественности.
Никакие доказательства не помогали. Когда же я доводил суть Соглашений до их логического конца, Родригез выставлял неопровержимый довод: «Что с тобой? Ты действительно считаешь, что Ицхак Рабин, начальник генштаба в Шестидневную войну, не понимает того, о чём ты мне сейчас толкуешь? Он что – решился на самоубийство?»
Я никогда не думал, что компания, принесшая нам «Осло», шла на сознательный конец, но простая, нормальная логика говорила мне, что смысл этих соглашений – национальное самоубийство.
Я не знал тогда, что ему возразить.
* *
В тот раз, в Тубасе, я впервые столкнулся лицом к лицу с интифадой, начавшейся с год тому назад*. Я жил тогда в Реховоте, имел своё дело, и все мои интересы были сосредоточены на моём семействе – жене и двух дочерях, младшей из которых недавно исполнилось 2 года. Тяжёлое чувство овладело мной, когда я своими глазами увидел, что творилось тогда в Иудее и Самарии. Разговоры о том, что оккупация действует на солдат ЦАХАЛа развращающе, оказались правдой. Проверка гражданских машин, личный обыск в поисках спрятанного на теле оружия, ночное вторжение в арабские дома – всё это вызывало во мне глубокое отвращение.
Один из моих близких друзей, служивший, как и я, командиром взвода в том же батальоне, признался мне во время одной из подобных операций, что чувствует себя, словно «во вражеской стране». Что если он прав? Неужели мы в самом деле превратились в народ, захвативший чужую землю? – спрашивал я себя.
Я решил, что при создавшемся положении левые правы. Коль скоро мы относимся к этой земле как к чужой, «вражеской», и отказываемся перед самими собой признать наше естественное право на владение ею, мы действительно оккупанты, и следовательно – аморальны. Для того чтобы мы могли считать своё государство основанным на нравственных принципах, а не видеть в нём государство-колонизатор, нам необходима внутренняя уверенность в нашем законном праве на всю Эрец Исраэль. Только тогда мы сумеем пережить в горах Самарии то отрадное состояние причастности, которое овладевает нами в горах Галилеи, ощутить себя в Иудее, как в приморской равнине. Если же этого нет и мы не чувствуем, что это наша земля, тогда действительно нам лучше всего убраться отсюда, и чем скорей, тем лучше.
Если эта земля – наша, то справедливо и нравственно охранять её всеми средствами от тех, кто возжелал её для себя; если нет – то даже очень вежливая проверка багажника старого «пежо» безнравственна и аморальна.
Интифада – не что иное как прямое порождение отсутствия в нас чувства нерасторжимой национальной связи с этими областями страны. Не будь это так и относись мы к этим местам, как если бы то были Кфар-Саба или Петах-Тиква, мы сознавали бы себя в достаточном праве подавить мятеж в самом начале, и ЦАХАЛ не оказался бы в двусмысленном положении, как теперь.
Такие мысли бродили в моей голове, когда мой взвод тащился вверх по крутой главной улице Тубаса.
* *
Мы шли двумя шеренгами. Впереди правой шёл Родригез, левую возглавлял один из командиров отделений. Кругом было тихо. Жители подчинялись комендантскому часу, и деревня казалась вымершей.
Крутая дорога не давала возможности видеть то, что делается по другую сторону холма. Наши нелепые каски появились на его вершине одновременно с двумя сестричками – лет пяти и двух, поднявшимися туда с противоположной стороны: родители послали их за чем-то, несмотря на комендантский час, разумно полагая, что солдаты ЦАХАЛа ничего худого им не сделают. Встреча была неожиданной с обеих сторон. Военный строй, каски и защитные щитки на наших лицах выглядели столь устрашающе, что у младшей девочки вырвался вопль ужаса и она выронила свой узелок; старшая схватила её за руку и, оставив на земле брошеное добро, потащила за собой, стараясь убраться отсюда как можно скорее.
В то мгновение я вдруг представил себе двух моих девочек – Нааму и Аелет – приблизительно того же возраста, и почувствовал дурноту. Понял, что могу упасть, и поспешил присесть на камень на краю дороги.
Весёлый смех вернул меня к действительности. «Итак, все разговоры, которые ты вёл до сегодняшнего для, не стоят и ломаного гроша, – сказал, хохоча, Родригез. – Я знал, что по правде ты и сам не очень-то веришь своим словам. Как только доходит до дела, ты начинаешь таять, как воск».
У меня не было ни сил, ни желания возражать ему. «Ты так ничего и не понял, – выдавил я. – Просто ничего».
Встал, выстроил взвод и закончил обход.
Глава вторая
ПЕРЕКРЁСТОК ГАН ХА-ВРАДИМ
Когда закончи-лись все приготов-ления к «великому действу», которое должно было со-стояться сегодня, мне оставалось решить только од-ну, в сущности небольшую, проб-лему: где буду находиться я сам во время всей этой кутерьмы. Я оста-новил свой выбор на перекрёстке Ган ха-Врадим, что между Реховотом и Ришон ле-Ционом. Возможно потому, что лица жителей Реховота – города, где я родился, – мне не чужие; и потому, что опасал-ся совершить какой-нибудь серьёзный промах; и потому, что знал: за Реховот отвечает Сузи с её великолепными организаторскими способностями. Главное же потому, что был уверен уже тогда: средства информации постараются придать нам имидж экстремистского движения, прибегающего к насильственным методам. Исходя из этого я решил привлечь внимание телевизионщиков к перекрёстку, который будут перекрывать солидные профессора из института Вейцмана. Я знал, что телекамеры будут искать меня, и предпочтительнее, если на экранах телевизоров страна увидит больше лиц учёных, чем примелькавшихся на других демонстрациях бородачей.
В тот день ведущие всех радио- и телеканалов соревновались между собой в употреблении пренебрежительных эпитетов по отношению к «эфемерному движению», угрожающему остановить страну. Ещё в 5 часов 15 минут вечера, за четверть часа до общего перекрытия, диктор программы «Эрев хадаш» удостоил нас полной мерой презрения, и я спрашивал себя: «Может, и в самом деле я нахожусь в плену некоей детской фантазии (несмотря на явные противоречия между тем, что передают средства информации, и данными, какими располагаю я)?»
Неужели это на самом деле произойдёт? Или это всего лишь игра моего воображения...
Автобус, везший демонстрантов из Реховота к перекрёстку Ган ха-Врадим, был неполон: несколько детей-харедим и пожилые женщины. Более похоже на городской лагерь. Я сидел впереди и молился о чуде. До сих пор анемичные демонстрации, проводимые Советом поселений Иудеи и Самарии, удостаивались самой пренебрежительной реакции со стороны главы правительства. «Пусть крутятся, как пропеллеры», «Это меня не колышет» и тому подобные выражения подорвали в обществе уверенность в себе – в том обществе, которое я сейчас пытаюсь вести за собой. В течение всего подготовительного периода я стремился к тому, чтобы у людей распрямились спины, чтобы они обрели новое дыхание, старался возродить в них веру в свои силы, выявить потенциальных лидеров. Сейчас, за мгновение до «Большого взрыва», я чувствовал в душе странное сочетание спокойного сознания, что я сделал всё, что мог, со страшным напряжением, которое я изо всех сил старался скрыть. Сузи знала, что должны прибыть ещё люди, и сохраняла хладнокровие. Она была на сносях и удобно устроилась на двух пустующих сиденьях. Те немногие минуты, когда автобус проезжал по главной улице Реховота, дали мне время для размышлений личного характера.
Передо мной был мир моего детства. И такое привычное и глубокое чувство естественной анонимности, присущее каждому обычному человеку. Изо всех сил старался я удержать эти последние мгновения моей частной жизни. Ещё немного – и я лишусь этой привилегии, и куда ни пойду, узнают меня. С симпатией или со злобой, но в любом случае не оставят в покое.
Мы выехали из города и приблизились к перекрёстку. Вид полицейских машин резко оборвал ход моих мыслей. Автобус остановился на приличном расстоянии от полиции, и наш «лагерь» выгрузился. Машина телевизионщиков тоже была на месте, но делать им пока было нечего.
Пренебрежительное отношение к нам со стороны Рабина и его правительства не обошло своим влиянием ЦАХАЛ и полицию. Эти «пропеллеры», как величал нас глава нашего правительства, эти «два процента» никогда не смогут в действительности устроить своими скудными силами какую-нибудь «грандиозную акцию»; они ведь уже в течение трёх лет пытаются тявкать; мы, элита, должны просто не замечать их и продолжать проводить избранную нами политику – приблизительно так воспринималось на всех этажах власти то, что исходило из канцелярии главы правительства. Поэтому, несмотря на то что мы готовились открыто к сегодняшнему дню и заранее оповестили обо всём средства массовой информации, начальник всеизраильской полиции Асаф Хефец заявил, что не видит никаких препятствий для проведения демонстраций на шоссе в часы, о которых говорит «Зо арцейну»: высшие полицейские инстанции знали по опыту, что угрозы, исходящие от поселенческого руководства, обычно оканчиваются ничем. Он не отнёсся серьёзно к призыву нового движения и конечно же не верил, что общественность откликнется на него. В глубине души я очень надеялся на то, что – как следствие такого к нам отношения – полиции не будет вовсе, но мои надежды не оправдались и небольшой наряд полиции всё-таки поджидал нас. Удар по имиджу, который она получит через несколько минут, приведёт в будущем к обратной ситуации – чрезмерному насилию и жестокости по отношению к нам на дальнейших этапах борьбы. Я опасался, что демонстранты, поскольку их мало, при виде полиции испугаются, и поэтому предложил Сузи начать перекрывать дорогу метрах в 50-ти от их машин. Сузи предпочла подождать и была права: вскоре из Ришона и Реховота прибыли сотни людей. Профессора из института Вейцмана и рабочие, интеллигенты и учащиеся йешив, студенты. Они несли самые разные плакаты – тиражированные и изготовленные в домашних условиях. На этом этапе полицейские вышли из машин. Наученные опытом участники бессчётных демонстраций стали по обеим сторонам шоссе и радостно слушали, как гудели в знак солидарности проезжающие машины. Но ведь не к этому я стремился! Такое у нас уже было на протяжении трёх лет! Больше сдерживаться я не мог и побежал, размахивая руками, на середину перекрёстка – в надежде, что другие последуют за мной. В течение нескольких секунд я перекрывал дорогу только собой, но тут толпа хлынула на шоссе. Барьер повиновения был взорван.
Мы уселись в центре – доктор Моше Перец из института Вейцмана, профессор Ханукогло, профессор Эли Поллак и многие другие.
По правде говоря, больше всего я опасался реакции владельцев машин – гораздо больше, чем полиции. Вообще-то мы считали, что подавляющее большинство народа чувствует то же, что и мы, но доказательств этой уверенности у нас не было, тем более, что СМИ* всё это время вели пропаганду в противоположном направлении. Последнее, чего бы я желал в данной ситуации, – это сцены, где возмущённые водители, выйдя из машин, дерутся с демонстрантами. Такая картинка стала бы центральной в любом репортаже о сегодняшней демонстрации – в этом я мог положиться на ребят из Ромемы* вполне...
Мы, конечно подумали об этом заранее и подготовили листовки, которые раздавали на всех перекрёстках, – десятки тысяч экземпляров. Но, к счастью, оказалось, что в этом не было настоящей необходимости.
Демонстрация превратилась в массовый «хэппенинг». Журналисты, ведущие репортажи с мест, не сумели скрыть чувства всеобщего ликования, охватившего людей – как демонстрантов, так и водителей. Журналистка, передававшая в эфир прямо с места событий, получила выговор от ведущего: «Это поистине сочувствующее сообщение». «Сожалею, но я говорю о том, что вижу», – отвечала она.
На протяжении всех этапов борьбы, которую вело движение «Зо арцейну», отечественная журналистика стояла перед внутренней дилеммой. С одной стороны – налицо народное движение, за которым не стоит никакая политическая сила; оно протестует против правительства и правящей элиты, открыто игнорирующих то, что свято и дорого для многих слоёв населения, – такое движение неизбежно вызывает симпатию. Тем более, что ведётся под лозунгом пассивного и ненасильственного сопротивления, это роднит его с другими движениями протеста, столь распространёнными и известными в свободном мире. Репортажи с мест не скрывали атмосферы свободы и праздника, которые царили в тот день. Но это чувство невольного и естественного соучастия совершенно исчезло, после того как материалы прошли соответствующую редакторскую обработку. Профессиональный подход был вытеснен откровенно политическим, что давно уже стало традицией израильских масс-медиа. В тот вечер Хаим Явин открыл программу «Мабат» следующими словами: «“Зо арцейну” – заявили поселенцы и перекрыли...» Среди сотен людей на перекрёстке Ган ха-Врадим я был единственным, кто проживал за «зелёной чертой», и тем не менее – «поселенцы»... – «поселенцы»... – «поселенцы»... – те страшные и чужие создания, размножающиеся, как кошки, нервирующие арабов и навязывающие нам свою волю, спустились сегодня со своих холмов, чтобы нарушить наш покой...
Несколько человек вышли из машин и сели рядом с нами, большинство сигналило в знак солидарности, немногие выражали своё возмущение. Шум... Волнение... Хэппенинг...
Прибыла пожарная машина и обрушила на демонстрантов сильные струи воды, намереваясь «смыть» их отсюда. Доктор Моше Перец и я сели к ней спиной, взялись под руки и решили проверить эффективность её действий. К нашей радости, она оказалась мала, за исключением временного чисто психологического воздействия.
Зазвонил радиотелефон в моём рюкзачке, я встал и отошёл, чтобы ответить. Это была Ципи, оставшаяся дома с детьми и следившая за происходящим по передачам радио и телевидения, Ципи, которой так досталось в эти последние месяцы невероятного напряжения... Она радостно, торжествующе рассказывала мне о том, что делается сейчас, в эту минуту, на всех главных перекрёстках. Впечатление, что страна бурлит.
Я возликовал. В моей радости не было ничего похожего на то, что, по всей видимости, должен испытывать борющийся оппозиционер, вдруг осознавший за собой силу и давший правящей клике почувствовать тяжесть своей руки. Я был человек маленький, абсолютно без всяких связей, властные структуры были для меня за семью замками, всегда я был далёк от пирога... Через несколько минут меня арестуют, и вся дальнейшая моя судьба окажется в руках других людей. Так что же, в сущности, я сейчас чувствую?
Мне кажется, что более всего это напоминало чувства изобретателя, построившего совершенно фантастическую машину, над которой смеётся весь мир, а его самого никто не принимает всерьёз, и вот он нажимает на кнопку... И это работает!
Не только само известие обрадовало меня, но и то, как звучал голос Ципи, принесший мне огромное счастье. Ципи дала своему мужу возможность поступать так, как он считал нужным, хотя и знала, что его действия серьёзно отразятся на материальном положении семьи, пострадает их частная жизнь, пострадают дети. Я так и не знаю, что принесло мне большее удовлетворение: радостное известие или счастливый голос моей жены. На мгновение и я был счастлив.
Я вернулся на перекрёсток проследить, чтобы окончание демонстрации прошло надлежащим образом. На протяжении нескольких месяцев мы вновь и вновь объясняли людям смысл и важность ареста как необходимой составляющей акта гражданского неповеновения. Этим достигалась нейтрализация главного средства устрашения, находящегося в руках властей. Я просто не мог отказаться от ареста. За спиной у меня болтался маленький рюкзачок, в котором были тфиллин, зубная щётка и немного печенья – джентльменский набор религиозного арестанта.
Небольшой наряд полиции находился в полной растерянности перед такой большой массой, запрудившей перекрёсток. Прибытие подкрепления ничего не изменило. В конце концов они начали отводить демонстрантов из центра к определённому месту, близкому к их машинам. Наши люди были крайне осторожны и не оказывали ни малейшего сопротивления. Полицейские, в свою очередь, в тот раз вели себя образцово. Меня тронули за плечо и предложили следовать за ними. Я отказался, но не мешал им тащить меня к машине. Думал, наступает то, чего я так ждал. Но у них просто не было времени производить аресты. Меня оставили на обочине и велели сидеть тихо. Не на то я рассчитывал. Снова и снова я вставал и возвращался на перекрёсток, меня оттаскивали назад и всё-таки не арестовывали... Наконец я услышал, как один кричит другому: «Задержи этого! Он у них главный!»
При следующих акциях им достаточно было только увидеть меня поблизости от места демонстрации, как арест следовал немедленно. В первый раз я был вынужден приложить к этому некоторые усилия.
Я вошёл в полицейскую машину с радостью и был доставлен в отделение Ришон ле-Циона, где меня присоединили к сотням задержанных, привезённых сюда с других перекрёстков. Позже все они были отпущены по домам, а меня переправили в Реховот, в КПЗ. Из опасения перед демонстрацией в мою защиту полиция прибегла ко всевозможным трюкам, чтобы скрыть место моего заключения. Поздно ночью мне выдали матрац, и, из-за нехватки свободного места, я расположился прямо на асфальте в маленьком прогулочном дворике, обнесённом стеной.
Впервые за весь этот сумасшедший день мне была дана возможность как-то переварить цепь минувших событий. Казалось, целый год отделяет меня от вчерашнего утра. Я был опустошён и выжат до предела. Сказались постоянные недосыпания, ночные поездки в отдалённые концы страны и невероятное напряжение последних месяцев. Переход от руководства массой людей, от ответственности, взятой на себя мною в проведении крайних действий общенационального масштаба, к положению, при котором я не свободен даже помочиться, не испросив разрешения, – этот резкий переход, естественно, вызвал большую сумятицу в мыслях. Я попытался навести в голове некоторый порядок, осмыслить значение того, что произошло и что предстоит мне дальше, но новая реальность была огромна и превосходила мои возможности по многим параметрам. Я достал Книгу псалмов, почитал немного, помолился о том, чтобы не сломаться и не допустить ошибки, которая может свести на нет все затраченные усилия. Надежды стольких людей были обращены ко мне! В ночной темноте я позволил нескольким слезинкам скатиться по моим щёкам на асфальт пустынной сейчас площадки и лёг на спину. Смотрел на звёзды сквозь перепутанные витки проволочных заграждений поверх стены и не верил, что взбаламученная моя душа даст мне уснуть.
Я ошибся.
Глава третья
ФЛАГИ В САМАРИИ
Старенький «ситроэн», кряхтя, преодолевал центральный подъём деревни Азун, глотая последние километры, остававшиеся до нашего нового дома в Шомроне. Мои глаза зорко следили за переулками, откуда могли бросить в нас камень, всматривались в дорогу, нет ли на ней искривлённых гвоздей – «нинджей» (их подбрасывали быстро и ловко – заострённый конец всегда торчал вверх, поджидая твои шины). Всего лишь неделя прошла с тех пор, как мы сняли дом в Карней-Шомроне, а казалось, что мы живём здесь давно, и реховотское прошлое стало старым и смутным воспоминанием.
Шёл 1988 год, интифада была в самом разгаре, путь к нашему дому пролегал через Калькилию и Азун. Тот, кто проезжал их не пострадав, считался счастливчиком; защитных средств в машинах тогда ещё не было. Действия ЦАХАЛа были связаны противоречивыми приказами, и политика «не искать приключений на свою голову»* превратила эти места в Дикий Запад. Министр обороны Ицхак Рабин, облечённый полным доверием главы правительства Ицхака Шамира, не сумев правильно оценить размеры и смысл происходящего, дал приказ избивать** особо беснующихся участников беспорядков. Затем, когда солдаты и офицеры оказались за это на скамье подсудимых, он отказался от своих слов. Армия находилась в растерянности и демонстрировала полное бессилие. Поскольку политическое руководство так и не решилось отдать приказ о военном подавлении мятежа, армия занималась «тушением пожаров» и постыдной погоней за быстроногими мальчишками, бросающими камни и бутылки с зажигательной смесью.
Служившие там вначале тыловые части были заменены артиллеристами, затем настал черёд танкистов, инженерных частей, «Голани», парашютистов и, наконец, в этом смешном и унизительном положении оказались элитная часть Генштаба и морские коммандос. Всё это, естественно, отразилось на времени военных учений и общей боевой подготовке.
Но наибольший ущерб был причинён боевому духу армии, когда среди молодых солдат последних призывов, не знавших иной воинской реальности, кроме интифады, всё более и более распространялись пацифистские настроения. Начальник Генштаба Дан Шомрон заявил, что не существует военного решения в борьбе с народным восстанием. Отныне каждый командир старался переложить ответственность на нижестоящего, а солдатам оставалось служить живой мишенью для арабских подростков, проклинать весь свет и ждать окончания службы.
* *
Еврейские жители Самарии и, в частности, моего поселения, очутившись в создавшейся ситуации, растерялись. Квартал Неве Ализа, названный в память жены бывшего главы правительства Менахема Бегина, был основан репатриантами из стран Запада, прибывшими в страну в начале 80-х годов и мечтавшими создать новое поселение.
И выбор места, и название свидетельствовали о лояльности и доверии, которое испытывали новые репатрианты к центральной власти, уверенные в её поддержке. Они и представить себе не могли, что, спустя довольно короткое время, дорога к их дому ощетинится «нинджами», что в спокойных ещё год назад местах станут летать камни и бутылки Молотова. Кредо «каждый действует по своему усмотрению» было неприемлемо для людей, выросших в иной культурной среде. Те же, кто всё-таки решался на самостоятельный отпор, очень скоро могли очутиться на скамье подсудимых. Настроение в ишуве было тяжёлое, и прибытие в такое время новой семьи удивило их и обрадовало.
Всё случилось в общем-то благодаря Ципи, которая репатриировалась вместе с родителями из Америки ещё в 70-х годах и со многими здесь была знакома лично. Жители поселения, в большинстве своём интеллигенция – программисты, врачи, инженеры и т.п., работали, в основном, в Тель-Авиве и ежедневно ездили туда и обратно.
Квартал Неве Ализа оказался идеальным местом для меня и моей семьи. Свойственная выходцам из англоязычных стран открытость всему, неоднородный состав населения – всё это очень мне подходило. Я ни с кем не был знаком и особенно к этому не стремился, поскольку не так легко и быстро схожусь с людьми. Мне было хорошо и удобно в моей анонимности: я был занят своей работой. Мы никогда ранее не участвовали в поселенческих акциях, демонстрациях и маршах, но всем сердцем верили в наше право и обязанность обживать Эрец Исраэль, посему присоединение к поселенческому движению было для нас лишь вопросом времени. Я не принадлежал ни к каким организационным структурам. Во время первых знаменитых поселенческих акций 70-х годов я был ещё молод, а после 4-х лет службы в армии занимался исключительно личным устройством и наотрез отказывался от всякой общественной деятельности. Заселением Иудеи и Самарии теперь ведало министерство строительства, и казалось, что героическая эпоха «Гуш Эмуним» отошла в прошлое. Я, конечно, слышал о существовании Совета поселений, но ни с кем из его членов не был знаком лично и не различал их по именам; имена звучали очень приятно для слуха: Харэль, Эцион, Элицур, «Замбиш», Ариэль – совсем как имена пальмахников. Они и выглядели похоже: библейские сандалии на босу ногу, рубаха навыпуск, буйная шевелюра – словом, соль земли, новейшая мутация «пальмахника по имени Дуду»*. Короче, никаких отношений с ними у меня не было, как не было и желания к этому. От них исходило знакомое «есть на кого положиться», я же, как многие обычные люди, привык бродить в стаде без пастуха.
* *
Старенький «ситроэн» продолжал свой путь по узкой дороге, когда я вдруг обратил внимание на встречную машину из соседнего поселения. В ней было нечто, чрезвычайно меня поразившее, – окна, закрытые железными решётками. В машине находилась целая семья, которая такой мерой защиты пыталась себя уберечь. Мышеловка на колёсах – вот на что это было похоже. Нетрудно представить, какое веселье это вызовет у арабов. Я был потрясён и, приехав домой, рассказал обо всём Ципи. К моему удивлению, она ответила, что так поступают теперь многие и что, хотя это и малоприятно, но другого выхода просто нет. Тем не менее, увиденное не выходило у меня из головы.
Однажды, на исходе субботы, жена позвала меня на местные спортивные соревнования, которые устраивались регулярно: «Ну что такого? Познакомишься, наконец, со своими соседями, да и немного тренировки тебе никак не повредит».
После того как моя волейбольная команда проиграла, я встал в стороне, прислушиваясь к оживлённому разговору рядом со мной. Оказалось, что одну пожилую женщину из нашего ишува, возвращавшуюся домой, ранили тяжёлым камнем в голову, и сейчас она в больнице. Взволнованные жители предлагали провести немедленные акции протеста – отправиться в Калькилию громить арабские машины, перекрыть дорогу и пр. – словом, действия, ставшие уже как бы ритуальными в подобных случаях и совершенно бесполезные. Они не приводили ни к чему, лишь создавали много шума и обычно кончались тем, что ЦАХАЛ вмешивался и поселенцы, к своему облегчению, «вынуждены» были убраться восвояси. В конце концов люди устали от всего этого, и арабы действовали практически беспрепятственно.
В тот вечер я заметил, что многие хотят услышать и моё мнение.«Нужно ездить с израильским флагом», – сказал я тихо. На всех лицах выразилось недоумение. Сначала они решили, что видимо недостаточно хорошо поняли мой «сабрский» иврит. Я продолжил: «Я видел машины с решётками на окнах. Мы ведём себя, как мыши в клетке. Трудно преподнести арабам более удачный подарок. Мы берём пример с армии и скоро будем ездить в броневиках. Нужно всё круто изменить и вновь поставить с головы на ноги. Они пытаются загнать нас в клетки? – В ответ мы должны открыть окна, ездить медленно и уверенно и, самое главное – с израильским флагом на крыше. Если мы будем в самом деле чувствовать себя дома и дадим им понять это, они станут уважать нас и оставят в покое».
Мои слова были встречены с осторожной симпатией. Каждый задавал себе один и тот же неизбежный, хотя и невысказанный вопрос: если без флагов мы получаем достаточно, что же будет, когда мы станем специально привлекать к себе внимание? «Психология арабов совсем не такая, как вы её себе представляете, – продолжал убеждать я. – Их национальные устремления не существуют сами по себе. Это реакция на сионизм и повод для очередного взрыва, чтобы дать выход накопившемуся и присущему им стремлению к насилию. Машина с израильским флагом вызовет в них чувство уважения и подействует успокаивающе. Сама идея государственности нова для них. Она была привнесена в их племенной мир извне, в конце Первой мировой войны. Племенные связи и до сих пор очень сильны в их среде, а вы подходите к ним с мерками западного человека. Если ты бежишь и сдаёшься – в традициях ислама это всего лишь доказательство, что ты неправ. Даже если тебя считали плохим человеком, но сила оказалась на твоей стороне и ты победил, – в глазах людей ты стал и прав, и хорош. Израильтяне не понимают, почему арабы всё время требуют от нас тех или иных жестов и уступок в их пользу, и их требования постоянно растут. Потому что в их культурном багаже понятие «я должен тебе» просто не существует. Коль скоро ты что-то мне уступил – это лишь доказательство того, что ты слабак, у тебя нет выбора, что сила, а значит и право, на моей стороне, и потому мне полагается ещё и ещё. Они не станут ненавидеть тебя больше, если ты покажешь им свою силу, – напротив, начнут уважать».
Как я уже сказал, мои слова были выслушаны с симпатией, но с удивлением и недоверием. Арабский мир несколько приоткрылся им с другой стороны. Некоторые согласились со мной, но желающих стать «подопытными кроликами» не было. Я всё думал и думал над этим, и говорил с женой. Наконец, однажды, купил в Тель-Авиве большой израильский флаг, и, потратив много часов, приладил его на крыше своей машины – в самом центре. Я решил не дать себе никакой поблажки в этом деле и проверить «теорию» до конца, чтобы потом не оставалось никаких сомнений: увидели они флаг или не увидели?
Ни один человек не верил, что я действительно намерен появиться в таком виде на улицах Калькилии в самый разгар беспорядков. Люди не знали меня и потому считали всё это детским бахвальством: они были уверены, что я спущу свой «парус», как только выеду за пределы ишува. Однако мои намерения были совершенно серьёзны. Один из наших соседей, адвокат Реувен Фридман, увидев, что я действительно уезжаю с развевающимся израильским флагом, по-видимому, решил, что я отправился в свой последний путь, и поехал на некотором расстоянии следом за мной (я об этом не знал), чтобы вызвать помощь, когда толпа арабов меня атакует. У еврейского населения Иудеи и Самарии, прожившего к тому времени уже целый год в условиях интифады, резко упала самооценка, и в их глазах моя симпатичная теория никак не соответствовала действительности. Арабы представлялись им смелым народом, борющимся, не щадя себя, с армией захватчиков и наносившим ей ощутимые удары: ведь они лишились половины своих доходов ради достижения национальной цели и атаковали, где только могли, представителей ненавистной оккупационной власти. Признаюсь, что и меня в самой глубине грыз червь сомнения, и я готовил себя к самому худшему. «Если моя теория не сработает, – говорил я себе при въезде в Азун, – то вот сейчас, чик-чак, моя машина будет погребена под шквалом камней...»
Я медленно въехал в деревню, был обычный утренний час, взрослые направлялись по своим делам, а дети в школу. Увидев флаг, арабы выпучили от удивления глаза. Я не старался слишком задерживаться, но и ни в коем случае не жал специально на газ, наоборот, несколько снизил скорость. Изумлённые взгляды сопровождали меня на всём пути до выезда из Азуна. Никто не пытался помешать мне. «Или моя теория верна, или они слишком поражены, чтобы отреагировать, – сказал я себе. – Скоро я буду в Калькилии, её не проедешь за 4 минуты из конца в конец. У жителей Азуна было достаточно времени, чтобы предупредить приятелей в Калькилии, но даже если они этого и не сделали, теперь “час пик”, и я, конечно, где-нибудь застряну на главной улице, и там увидим, чего стоит на самом деле моя сумасшедшая теория».
При въезде в Калькилию находился контрольно-пропускной пункт ЦАХАЛа. За всё время службы на «территориях» солдаты такого ещё не видели. В приказах, которые они получали утром и вечером, постоянно подчёркивалась необходимость «успокоения сектора». Ни над одним из наших опорных пунктов не было израильского флага и, конечно же, их не было на армейских машинах.
Вид гражданской машины, над которой развевался израильский флаг, подействовал на подавленное душевное состояние наших солдат, как дуновение свежего ветра. Когда я с ними поравнялся, они встали «смирно» и отдали мне честь. Я улыбнулся им и откозырял в ответ, позабыв на минуту, что я простой гражданин, нуждающийся в их защите, а не офицер, отвечающий на приветствие солдат. Так радостно было подарить им немного утраченной гордости, хотя я прекрасно сознавал, что через минуту-две они уже не сумеют меня защитить.
Как и следовало ожидать, на центральном перекрёстке я застрял. Казалось, весь город не сводит с меня глаз. Игроки в нарды отставили чашечки с кофе и поднялись с низеньких табуреток, пытаясь уяснить себе, что должно означать это представление. Водители держались на приличном расстоянии от моей машины – поди знай, что скрывается за этим «маджнуном»*. Колонна машин передо мной начала понемногу двигаться, лавируя между крестьянскими подводами, едущими на рынок. Я открыл окно и облокотился на него – непринуждённо, как только мог. Следил за своим лицом, стараясь придать ему безмятежное выражение, и был готов к тому, что вот-вот, сейчас, град камней разобъёт, наконец, лёд (и окна). Я не отводил глаз ни от чьего взгляда, одновременно пристально всматриваясь в то, что происходило вокруг, стараясь не выказать ни малейшего чувства страха.
Солдаты, дежурившие при выезде из города, уже были предупреждены своими товарищами о «поселенце-самоубийце» и поджидали меня. Было приказано остановиться. Один из них с большим любопытством осматривал машину и меня, в то время как широкая улыбка не сходила с его лица. «Молодец!» – крикнули некоторые солдаты. Я улыбнулся в ответ и поехал к себе на работу.
В конце концов всё это было лишь началом ещё одного рабочего дня...
* *
Теперь на очереди стояла совсем иная проблема: предстать перед твоими удивлёнными очами, народ мой Израиль. Разъезжать по улицам Тель-Авива с развевающимся на крыше флагом – эта поза не очень-то мне подходила, и впоследствии, когда такие поездки стали нормой, я обычно спускал флаг, минуя последний контрольно-пропускной пункт.
В тот вечер, возвратившись домой с работы, я развил лихорадочную деятельность, убеждая других последовать моему примеру. В дальнейшем я использовал каждую свободную минуту, чтобы внедрить мою идею как можно шире. Теперь, когда я опробовал это на себе множество раз и не единожды не был атакован, дело пошло легче. Ципи тоже разъезжала с флагом, и дошло до того, что, когда он порвался, заявила, что без него ехать боится. Вообще Ципи, хотя она и не признаётся в этом, проявила немалое мужество. Когда я проходил очередные военные сборы в Шхеме, она ехала с израильским флагом через весь город, чтобы снабдить мою роту пирожными собственного изготовления.
Дальнейшие усилия сосредоточились на решении технических и денежных проблем. Нужны были древко и флаг, удобные и лёгкие в установке, подходящие для любого типа машин; необходимо было заняться их распространением в других поселениях, чтобы охватить как можно большее количество людей. Мой сосед Давид Романофф поддержал меня, и мы заказали за свой счёт большое количество флагов и флагштоков, и я носился по всем ишувам и продавал их. Были такие, которые считали, что я на этом неплохо заработал. Я не входил в объяснения, только смотрел на растущий в банке минус.
Постепенно на дорогах Самарии стало появляться всё больше машин с израильским флагом на крыше. Известно, что они меньше подвергались нападению, чем другие, хотя и не существует статистики на этот счёт. Одно ясно: они повысили общее настроение поселенцев и несколько распрямили их спины. Вместо моторизованных клеток начали ездить с открытыми окнами, с флагами, и, встречая такую же машину, сигналили друг другу фарами. Так появилось особое братство «флагоносцев», что придало нам силы. Распространяя наши флаги среди жителей, я иногда случайно встречался с руководителями поселенческого движения и удивлялся тому, что на их машинах флагов не было. Лишь позднее, когда я глубже окунулся в общественную жизнь и мне пришлось столкнуться с их противодействием любой серьёзной акции, я стал лучше понимать мотивы их поведения. Так или иначе, количество флагов увеличилось настолько, что привлекло, наконец, внимание средств информации, и мы даже удостоились ядовитой статьи Йонатана Гефена*. Короче – попали в цель.
* *
Арабы не проявили никакого особого противодействия новому явлению – напротив, стало как-то спокойнее. Естественно, что не только флаги были тому причиной. Население устало от продолжительной блокады, да и правительство научилось лучше справляться с ситуацией. Обходные дороги сделали условия жизни более нормальными, и, хотя участились случаи применения огнестрельного оружия, массовые беспорядки постепенно сошли на нет. От «народной войны» остались лишь имя да несколько групп профессиональных убийц, рыщущих по местности. Казалось тогда, что стойкость поселенцев и щедрая экономическая помощь пострадавшему арабскому населению перетянут чашу весов. Интифада была на излёте. Арабы привыкли к нашим флагам и зауважали нас.
Противодействие пришло оттуда, откуда его никто не ждал.
* *
В то время Центральным округом командовал генерал Амрам Мицна – человек откровенно левых взглядов. Национальная гордость и уважение к флагу были принесены на алтарь прагматизма, что, в конечном счёте, привело лишь к большему кровопролитию. Было абсолютно бессмысленно ожидать от Мицны, чтобы он, хотя бы частично, понял, в чём заключается право народа Израиля на «территорию», на которую распространялось его командование. Позднее, уже будучи мэром Хайфы, он резко обрушится на Нетаниягу, назвавшего Храмовую гору оплотом нашего существования. Если для Мицны даже Храмовая гора не обладает особой ценностью, про Иудею и Самарию и говорить нечего.
Израильские флаги на машинах обеспокоили его, и он приказал с ними покончить. Правда, его подстерегала на этом пути небольшая проблема: речь шла не о борьбе с поселенцами, пытающимися основать новый ишув, не об их противодействии армии – но о машинах, находящихся в частном владении, на которых, к тому же, развевалось не что иное как государственный флаг, который никак не входил в противоречие с естественным патриотизмом ЦАХАЛа. Всё это, однако, не остановило генерала, и его приказ был отдан чётко и ясно: машины с флагами не пропускать. Израильские солдаты стали останавливать израильские машины и, в присутствии изумлённых арабов, стыдясь и глядя в землю, просили снять флаг. Люди часто отказывались, говоря: «Снимайте сами». Во многих случаях солдаты, оглядевшись по сторонам, цедили сквозь зубы: «Яалла, езжай же, езжай...»
По крайней мере эту битву Мицна проиграл. Женщины вообще отказывались останавливаться, да и солдаты, мягко говоря, не горели энтузиазмом. Мой сосед Дуби, владелец фургончика, разрисовал все плоскости своей машины израильскими флагами и простодушно спрашивал: «Как же я сниму их?» Война с флагами не прибавила армии уважения, и нелепый приказ был, в конце концов, похоронен. Мало того, вдруг появились флаги на всех опорных пунктах ЦАХАЛа – возможно, кто-то догадался, что чувство национальной гордости не провоцирует беспорядки, а действует как раз наоборот. А может быть, решили поступить в соответствии с мудрой пословицей: «Если не можешь его победить, присоединись к нему». И на многих военных машинах появились флажки, прикреплённые к антеннам, – так из приказа Мицны вышел смешной анекдот.
* *
Интифада была при последнем издыхании. Арафат, во время Войны в заливе поставивший не на ту лошадь, лишился финансовой поддержки Саудовской Аравии и не мог больше платить своим покупавшимся за деньги сторонникам в Иудее и Самарии. Всё это вело ООП к неизбежному концу.
В нашей жизни, практически, уже не существовало особых проблем безопасности, и мы гораздо более были озабочены трудностями, связанными с продолжением строительства.
Отпала и необходимость ездить с израильскими флагами. Эту идею подхватили другие, и в следующие годы флажки на машинах стали неотъемлемой частью Дня Независимости.
Ну, а ООП?
Спасение пришло с совершенно неожиданной стороны.
Глава четвёртая
ИЗРАИЛЬ ЖДЁТ РАБИНА
Как-то летним утром 1992 года я, как обычно, ехал на работу. Предстоящие выборы не особенно нас волновали: мы, естественно, желали победы Ликуду, но и другой вариант не выглядел угрожающим. Все споры о будущем «штахим», казалось, отошли в прошлое. На перекрёстке Мораша, как обычно перегруженном в эти часы, я обратил внимание на группу подростков, державших плакат партии МЕРЕЦ, – его гениальная простота прочно врезалась мне в память: «Атем ба-пкаким, ве-ха-кесеф ба-штахим!» («Вы торчите в пробках, а деньги всаживают в территории!»).
Я знал, что это абсолютная ложь и циничное использование нервного напряжения застрявших на дороге людей. Обычный гражданин, работающий, чтобы содержать семью, платящий налоги, 45 дней в году отбывающий резервистскую службу, я не выносил вранья. Иногда, втайне, я даже хотел, чтобы левые победили на выборах и, упоённые вновь обретённой властью, наконец-то оставили нас в покое и несколько разрядили мутную атмосферу, ими самими созданную. Я не опасался, что они причинят существенный вред поселенческому движению, – ведь Рабин недвусмысленно заявил, что никаких переговоров с ООП вести не будет и что Иорданская долина является естественной границей и залогом безопасности государства. Что касается особых льгот, якобы получаемых жителями Самарии, то мы их и так не видели, за исключением возврата денег за ремонт машин, пострадавших от камней. Кстати, сектор, поддерживающий левый лагерь, пожирал (и до сих пор пожирает) больше, чем любой другой: достаточно вспомнить гистадрутовскую больничную кассу, нерентабельные гистадрутовские предприятия, киббуцное объединение ТАКАМ и пр. Явная ложь лозунга не мешала активистам МЕРЕЦа выйти с ним к избирателям, и я понял, насколько серьёзным может оказаться влияние этой лжи.
То были последние дни правительства Национального единства, навязанного нам раздираемым внутренними дрязгами Ликудом; время после Мадридской конференции, в результате которой внешнее давление на нас лишь усилилось; время массового прибытия репатриантов из России, потребовавшего мобилизации колоссальных материальных ресурсов. Горячей темой, обсуждаемой в обществе, был отказ американского правительства предоставить Израилю гарантии на получение ссуд под льготный процент для приёма алии. Американцы требовали полного прекращения еврейского строительства в Иудее и Самарии. В конце концов Израиль уступил и заморозил строительство, но желанных гарантий так и не получил. Американцы как бы указывали израильскому избирателю: хочешь гарантии – проголосуй правильно!
В это смутное время пробудилась к действию партия Авода, отмежевавшаяся от непопулярных действий правительства и выставившая своим кандидатом Ицхака Рабина, всегда пользовавшегося симпатией значительной части правого лагеря, к которой принадлежал и я, не подозревавший даже отдалённо размеров несчастья, которое принесёт своему народу этот человек. Ицхак Рабин, командир бригады «Харэль», начальник Генерального штаба во время Шестидневной войны, идеальное воплощение «сабры», «господин Безопасность»... Знаменитая фотография, где он стоит рядом с Игалем Алоном, стеснительная улыбка, причёска пальмахника и внушительный послужной список покоряли воображение. Никто не вглядывался пристально в прошлое человека, который обещал народу Израиля исполнение всех его мечтаний – достижение мира и безопасности в течение 3-х месяцев. Никто не представлял, как далеко отошёл Рабин от сионизма и еврейских ценностей. Никто не предполагал, включая, по-видимому, и самого Рабина, в какие дебри «постсионизма» столкнёт его МЕРЕЦ.
* *
...Телевизионные экраны заполнили ликующие лица победителей. И Рабин, повторяющий в экстазе: «Я решаю... Я определяю...»
С этими словами он не расстанется вплоть до своего трагического конца.
Наибольшее удивление вызывает «мелочь», которую наши средства информации постарались, по возможности, обойти молчанием: несмотря на глубокий внутренний кризис в Ликуде и в правом лагере вообще, несмотря на откровенное вмешательство американцев в ход предвыборной кампании, несмотря на харизматического лидера, выставленного Аводой против «устаревшего» и серенького Шамира, несмотря на организационную поддержку Гистадрута и – более всего! – несмотря на откровенное предпочтение масс-медиа, левые, в действительности, проиграли выборы 1992 года* – как показывает точный подсчёт голосов, и только удачное стечение обстоятельств дало Рабину возможность сформировать правительство. Это – мелкие правые партии, не прошедшие электоральный барьер, чьи голоса, по закону, были поделены между другими партиями и, следовательно, в значительной степени, достались Аводе, и это, конечно же, безоговорочная поддержка арабских партий, которые и обеспечили ему в кнессете большинство в один голос. Созданное Рабиным правительство еврейского меньшинства привело Государство Израиль на край пропасти.
* *
...Объективный анализ Норвежских соглашений, под которыми стоит подпись Рабина, наводит на мысль, что этот человек перестал верить в возможность существования независимого еврейского государства, потому и предпочёл сдаться на милость США и стран Ближнего Востока, заручившись их благосклонным согласием. Государство, скукожившееся до узкой приморской полосы, отказавшееся от стратегически важных рубежей для своей защиты, лишившееся собственных водных источников и, главное, того, что исторически сформировало душу нации, – такое государство начинает отсчитывать назад время своего суверенного существования.
Но не только это привело Рабина на путь самоликвидации – путь Осло. Было здесь нечто более глубинное, нечто касающееся самих основ – стремление «новых израильтян» стать, наконец, «нормальными», как все народы.
Войны и непрекращающееся противостояние всем странам региона, выпавшие на долю целого поколения, каждый раз заново доказывали истину, что они другие и потому ненавидимы. Когда же борьба за Эрец Исраэль стала принимать явно выраженный еврейский характер, это оказалось выше их сил. С подобным подходом к конфликту необходимо было покончить и раз и навсегда решить проблему национальной принадлежности. Только в свете этого и можно объяснить, как у таких неглупых людей, как Йоси Бейлин или Ури Савир, могла родиться сумасшедшая идея превратить Арафата в субподрядчика, снабдить террористов израильским оружием и освободиться, наконец, от «этих проклятых территорий». Именно в таких словах выразил Йоси Сарид своё отношение к местам, о которых повествует ТАНАХ и о которых тысячелетия тосковали наши отцы. Еврейская самоидентификация и кровная связь с Эрец Исраэль оказались слишком тяжёлой ношей для Сарида и его товарищей.
Достигнутое в Осло «соглашение» давало надежду наконец-то оторвать «израильтян» от непомерно давящего груза еврейства и снискать уважение народов мира. Нет больше избранного народа, и нет народа, возвратившегося на свою историческую родину, а есть «Сингапур Ближнего Востока», по определению Переса. Иными словами, на повестке дня – самоликвидация еврейского народа.
Гора Мория, могилы праотцев в Хевроне, могила Рахели, долина Дотан, где братья продали Йосефа, и многие, многие места, описанные В ТАНАХе, – от всего этого мы себя «освободили» при радостных кликах и фанфарах торжественных церемоний на глазах всего мира, получив взамен «Новый Ближний Восток».
Отказ от национальных ценностей был преподнесён массам как торжество демократии и либерализма, забота о сохранении человеческих жизней. Но все эти рыцари прав человека словно воды в рот набрали, когда стала известна страшная правда о том, что творят молодчики Арафата, в переданных под его власть «территориях», над арабами, которые в своё время сотрудничали (или только подозревались в этом) с израильскими властями. За короткий срок 1500 человек погибли мучительной смертью, и кто знает, сколько их и сейчас томится в пыточных застенках... Но как бы мы ни напрягали свой слух, мы не услышим негодующих голосов самых известных у нас борцов за соблюдение нравственных норм – потому что любые средства освящают конечную цель: стоящий на пороге мир.
Очень скоро выяснилось и другое: «мирный процесс» возник не в результате новой политики нового правительства, но был подготовлен заранее, ещё до выборов, на совместных обсуждениях представителей партии Авода и ООП (состоялись десятки подобных встреч, в основном, в Каире), что в то время было запрещено законом.
В ходе судебного процесса, на котором меня, как руководителя движения «Зо арцейну», обвиняли в призыве к мятежу и на котором я представлял себя сам, я задал свидетелю, журналисту Йехошуа Хамеири, ряд вопросов. (В качестве корреспондента газеты «Гаарец» он провёл в Каире 4 года, с 1990 по 1994, сотрудничая также с «Кол Исраэль» и газетами «Хадашот» и «Маарив».)
В: Пожалуйста, расскажите суду, до какого уровня простирались Ваши связи в Каире в тот период? С кем Вы были хорошо знакомы и к кому заходили запросто?
О: Я работал в тесной связи с израильским посольством, а также с верхушкой египетского руководства. Чтобы попасть к Мубараку, мне достаточно было предупредить об этом за полчаса.
В: Известно ли Вам о встречах или о каких бы то ни было соглашениях между главами израильских партий, в то время находившихся в оппозиции, и представителями ООП?
(В этом месте судья Коэн замечает: «Не вижу связи между вопросом и Вашим делом». Я отвечаю: «Это очень важно, поскольку в материалах следствия говорится, что я обвиняю правительство Рабина в том, что оно возникло на противозаконной основе. Сейчас я хочу доказать это положение с помощью свидетеля». Я продолжаю:)
В: Что Вы опубликовали по этому поводу?
О: Что 19 января 1992 года в гостинице Хилтон-Рамзес на 32 этаже встретились Йоси Бейлин и заместитель Арафата Набил Шаат, в то время как ещё существовал закон, такие встречи запрещающий. Элиэзер Гранот и Яир Цабан также встречались с этим человеком.
В мае 1992 года, перед выборами в Израиле, в оффисе Асамы Эльбаза в Каире состоялась встреча восьми членов кнессета от партии Авода (Йоси Бейлин во главе) с Абу Мазеном и Махмудом Аббасом, возглавлявшим политический отдел ООП.
Вопрос г-жи Дотан, судьи:
В: Вы опубликовали также содержание бесед?
О: Опубликовано также и содержание. Суть его – попытка помочь партии Авода победить на выборах*.
Бейлин привёз письмо Шимона Переса министру иностранных дел Египта Амру Мусе – с определёнными обязательствами. Копия письма была вручена в тот же день Роберту Пелетро, послу США в Каире, и оттуда передана в Тунис.
Обязательства Переса сводились к тому, что, в признательность за указание, данное ООП израильским арабам – голосовать за Аводу, последняя, если придёт к власти, берёт на себя обязательство по трём пунктам:
Первый: отмена закона о запрещении встреч израильтян с членами ООП.
Второй: немедленная автономия для палестинцев.
Третий: что-то связанное с правом палестинских беженцев на возвращение. Это есть в публикации.
Таким образом выясняется, что обещания, данные избирателям в предвыборную кампанию, а именно: «нет» переговорам с ООП, «нет» палестинскому государству к востоку от Иордана, «нет» отступлению с Голанских высот, Иерусалим остаётся столицей только еврейского государства – все эти обещания были даны уже после того, как представители партии Авода подписали тайное соглашение с организацией, ставящей целью уничтожение еврейского государства, – соглашение, обязывающее партию Авода, если она придёт к власти, предпринять шаги, в корне противоречащие её предвыборным обещаниям!
...Израильский избиратель был преднамеренно обманут.
* *
При крайне левом правительстве еврейского меньшинства даже государственный флаг и государственный гимн стали темой для обсуждения. Заместитель министра просвещения Миха Гольдман предложил изменить текст гимна, потому что слова «нефеш йехуди хомия» («пламенная еврейская душа») не отвечают чувствам израильских арабов и не соответствуют новой концепции многонационального гражданского государства. Прошло немало драгоценного времени, пока люди, преданные своей стране, осознали глубину кризиса, в котором оказалось государство, и встали на его защиту.
* *
На следующий день после выборов я уехал на юг страны, где в тот раз проходил довольно долгую резервистскую службу. Вернувшись после её окончания домой, я увидел, что новое правительство даром времени не теряло. «Замораживание поселений» (на этот раз абсолютное) привело к огромным материальным убыткам. Людей, подписавших контракты на строительство домов или квартир, – даже тех, чьё жильё уже было готово, принудили отказаться от них, и государство взяло на себя денежное возмещение. Целые кварталы жилых домов стояли, словно миражи в пустыне, открытые всем ветрам, притягивая грабителей из соседних деревень и всякого рода уголовный элемент, обитающий внутри «зелёной черты». Остовы недостроенных домов являли собой зримую сущность постсионистского переворота.
Зато в центре страны цены взлетели до уровня, сравнимого разве что с Манхеттеном и Токио. Деньги, наконец-то полученные с помощью американских гарантий, создали видимость экономического процветания, что привело к росту популярности правительства и поддержке его действий. Средства, изначально предназначенные на абсорбцию массовой алии, во многом ушли на покрытие издержек «мирного процесса»...*
В создавшейся ситуации люди, обеспокоенные судьбой страны, естественно искали опоры в руководстве партий правого лагеря (конфликтовавших между собой) и Совете поселений Иудеи и Самарии, который, являясь внепарламентским оппозиционным органом, на деле был неразрывно связан с парламентскими структурами.
Так или иначе, но долгое время оппозиция правительству выражалась лишь в патетических речах. Постепенно, поддавшись общественному давлению, руководители оппозиции перешли к организации демонстраций – вначале тихих, спокойных, позднее более активных. После официального признания ООП и утверждения Соглашений противодействие политике правительства стало принимать самые разные формы. Ко всеобщему удивлению, тон задали граждане, проживающие внутри «зелёной черты»: они образовали местные органы сопротивления и стояли со своими плакатами вдоль дорог, недалеко от дома. Совет поселений взял их под своё крыло, и так возникла организация «городских штабов», которая охотно приняла его руководство, ожидая конкретных указаний к более активным действиям.
Их не последовало.
Никто не понимал тогда, что члены Совета поселений находились в глубоком внутреннем конфликте – ведь основное материальное обеспечение Совет получал, хотя и не напрямую, но всё-таки от правительства. Поэтому и противодействие ему было чисто словесным и не более того.
Образовавшийся вакуум заполнили новые силы, выражающие недовольство общества политикой правительства. Иногда это были люди, живущие за пределами «зелёной черты», устроившие свою – отдельную – демонстрацию в Иерусалиме; иногда – массовый митинг ХАБАДа; а иногда – одноразовое выступление жителей какого-нибудь города. Народное возмущение разрасталось и меняло характер: протест одиночек сменился демонстрациями сотен тысяч, палаточные лагеря против канцелярии главы правительства стали местом для проведения длительных и многочисленных голодовок.
* *
Акты террора, сопровождавшие «мирный процесс», усилили волнение в народе и породили волну организованных выступлений. Так я оказался участником многих демонстраций, нередко вместе с семьёй; ставил палатку против канцелярии главы правительства; находился в плотном кольце сжимавшей меня толпы – сотни тысяч людей! – в холодную иерусалимскую ночь; обливался потом в Тель-Авиве на площади Царей Израилевых. Главный лозунг тех демонстраций был: «Не давайте им оружие!» Ничто не помогло и не остановило наше правительство: ни громкие призывы одуматься, ни голодовки родителей жертв, принесённых на алтарь «мирного процесса»...
И вот понемногу я стал понимать, что узаконенные и привычные виды протеста не приведут ни к какому, даже малейшему, сдвигу в политике Рабина. Наоборот: чем более широкие слои народа охватывало возмущение, тем сильнее отдалялось от него правительство, становясь откровенно враждебным и экстремистским в своих действиях. Вместо того чтобы попытаться прийти к какому-то соглашению с оппозицией по столь важному вопросу, Рабин и его правительство предпочли встать на путь её делегитимации. К ней прилепили ярлык: «враги мира».
«Нет больше арабов и евреев, – возвестил наш энергичный министр иностранных дел Шимон Перес, – с обеих сторон есть те, кто стоит за мир, и его враги». Глава правительства назвал нас «пособниками ХАМАСа». Огромная, глубоко страдающая часть общества была искусственно вытеснена за пределы якобы объединяющего народ «консенсуса» и, прежде всех, – конечно же – поселенцы.
Правящий левый лагерь, при массированной поддержке средств информации, откровенно и без всякого стеснения занимался обработкой общественного мнения. Образ «митнахалим ве-кипот сругот» («поселенцы и вообще все те, кто в вязаных кипах») подвергся настоящей демонизации. Сведения о демонстрациях протеста, насколько это было возможно, скрывались от населения, но широко освещались всевозможные экстремистские высказывания и выходки – чтобы это население запугать.
...Из выступления в зале суда активиста движения «Зо арцейну» Михаэля Пуа:
«Я живу в Галилее, в Мицпе Нетуфа, по профессии учитель, отец восьмерых детей, майор запаса до сегодняшнего дня, хотя, по закону, с рождением шестого ребёнка мог вообще освободиться от “милуим”.
...После подписания Соглашений Осло мы создали в Южной Галилее штаб, координирующий акции протеста религиозного и светского населения.
...Наше несогласие с политикой правительства мы хотели выразить самым простым и демократическим способом – выйти на демонстрацию. Естественным нашим желанием было, чтобы средства информации рассказали о ней народу.
Но, хотя мы заранее оповестили всех, кого следовало, ни одного сообщения не появилось. Нигде. После демонстрации я спросил о причине этого журналистку Шулу Шмерлинг. Она ответила на вопрос вопросом: “Разве вы перекрыли дорогу? Или кого-нибудь из вас арестовали?” Тогда я сказал: “Означает ли это, что для того, чтобы быть услышанным, следует преступить закон?”
Так мне стало ясно: чтобы страна узнала о демонстрациях правых, им обязательно должны сопутствовать противозаконные действия.
Три месяца спустя мы устроили сидячую демонстрацию на перекрёстке Голани. К нам приезжали главы оппозиции.
Журналисты были осведомлены заранее. Ни в каких сводках новостей это отражено не было.
Через 3 дня после того, как мы убрали нашу палатку, на том же месте члены партии МЕРЕЦ поставили свою. Сообщение об этом тут же появилось в новостях, даже несмотря на то, что никто из известных деятелей к ним не приехал».
Михаэль рассказал суду, как оставил свой дом и детей и три месяца подряд (!) – один! – стоял напротив канцелярии главы правительства, наце-лив себе в сердце игру-шечное ружьё, чтобы подчеркнуть таящуюся в Соглашениях опас-ность. Несмотря на право гражданина на подобную демонстра-цию – одно из осно-вополагающих его прав, Михаэлю при-шлось немало пре-терпеть от полицей-ских, включая побои и задержания.
Но больнее всего было полное замалчивание его одинокого протеста. Однажды он всё-таки услышал о себе по радио: рассказывали, будто он кого-то ударил. «Я обратился к Николо Розенбауму, редактору новостей, – рассказывал он, – и потребовал опровержения, чего, разумеется, не последовало. А ведь его молодцы со своей телевизионной установкой находились всего в 25 метрах от меня!»
Михаэль был не единственным, а лишь одним из тысяч, кто, по собственной инициативе, устраивал демонстрации в разных частях страны. Им не дали возможности быть услышанными. Израильскому обществу, в свой черёд, преподносилась искажённая картина, и в продолжение 3-х лет правительство Рабина практически лишало народ информации о том, что в действительности происходит в стране. Спокойные, интеллигентные выступления правых, в которых принимали участие множество людей, не нашли никакого отражения в радио- и телепередачах. Единственный путь попасть на экраны телевизоров был путь, связанный с насилием. «Если этого нет – нет и новостей». Это была прерогатива левых – демонстрировать чинно и с достоинством, распевая песни о мире. Правые, по определению, должны были быть грубы и агрессивны. Такое отношение рождало чувство подавленности и разочарования и подталкивало – в прямом смысле – к нарушению принятых норм, к отдельным провокативным высказываниям и вызывающим действиям, которые, напротив, широко освещались, поднимая тем самым уровень насилия на новую ступень, и использовались для отрицательной характеристики целого лагеря. Теперь далеко не каждый человек спешил принять участие в демонстрации – кому охота увидеть себя назавтра в газете, запечатлённым в самом отталкивающем ракурсе, который только удалось «схватить» фотографу, да ещё под шапкой: «Акты насилия на демонстрации правых экстремистов»?
А ведь естественная роль средств информации – служить своего рода клапаном для выпускания пара и снижения излишнего давления в обществе, предоставляя трибуну для выражения самых противоречивых мнений, и тем, кто в данный момент ущемлён и жаждет выразить свой протест, – чаще, чем другим. Возможность самовыражения снижает напряжённость в обществе и отчаяние, чьим следствием является агрессивность. Израильские СМИ действовали ( и поныне действуют) как раз наоборот.
* *
Демонизация правого лагеря сделала возможным то, что ещё совсем недавно никто себе и представить не мог: в Израиле 90-х годов, в ЦАХАЛе, было создано особое подразделение добровольцев для эвакуации поселений.
Они тренировались поблизости от ишува Кдумим под звуки записанных на плёнку женских криков, подобных тем, что могут сопровождать действительную эвакуацию. Всё происходящее на этих тренировках было отлично слышно на улицах ишува. Тот, кто помнит о наборе добровольцев для проведения операции «Сезон»* в период британского мандата, может убедиться, что в левой среде подобное отношение к политическим противникам не стало достоянием прошлого.
Как и тогда, среди «добровольцев» не было правых: ЦАХАЛ возвращался ко временам политических милиций догосударственного существования.
* *
Меня всё более и более захватывало то, что происходило вокруг. Я много раздумывал о корнях конфликта, интересовался историей разных партий, возникновением и развитием их идеологий, с жадностью глотал всё написанное о вождях партии Авода, о путях, какими они претворяли в жизнь свои планы.
В те дни военный историк Ури Мильштейн опубликовал книгу об Ицхаке Рабине.* Я был потрясён, узнав, что созданный о нём миф не имеет ничего общего с действительностью. Источником и условием влияния и силы Рабина была поддержка кругов, из которых он вышел. Никто не задавался вопросом, какими путями пробился Рабин к занимаемым им должностям и как себя в этом качестве проявил, но, поскольку он идеально соответствовал потребностям израильского мифотворчества, ничего сомнительного не могло быть с ним связано. Ошеломляющие факты о прошлом Рабина оставались за порогом общественного сознания.
Этот человек, этот полководец, никогда не командовал никаким сражением и непосредственного участия в боях не принимал. Единственный раз ему пришлось оказаться на поле боя будучи командиром бригады «Харэль», но и оттуда он бежал, «чтобы вызвать подкрепление», на единственном оставшемся на ходу джипе. Зато в том же 1948 году он отличился при выполнении другого задания – расстреле «Альталены».**
В канун Шестидневной войны он не выдержал напряжения и в самое критическое время, являясь начальником Генерального штаба, практически устранился от дел.
Свидетельствует Эзер Вейцман: «С появлением напряжённости я почувствовал, как силы и выдержка оставляют начальника Генштаба Ицхака Рабина. ...Решено было распустить слух, что у него никотинное отравление. ...Я отдал приказ командующему Южным округом продвинуть полки и дивизии. ...Отдал распоряжение командующему военно-воздушными силами. ...Никто из офицеров не отказался выполнять мои приказы и не спросил, где же начальник Генерального штаба». Эзер Вейцман, «В небе и на земле», стр. 258-259.
...Как-то, уже после выхода в свет книги Мильштейна, вызвавшей, естественно, резко отрицательную критику, у меня произошла встреча с одним пожилым человеком, бывшим пальмахником. Он весь кипел от негодования:
«Кто он вообще, этот Ури Мильштейн, что смеет говорить о Рабине? Тебе известно, что означало в те дни “быть в Пальмахе”? ...Вокруг нас всё время погибали товарищи, а он смеет говорить? ...Ты знаешь, чем был для нас Рабин? Когда он появлялся – это как будто сам Бог сошёл к нам».
Я видел, что он чрезвычайно взволнован, к тому же я считал для себя неудобным вступать в спор с человеком, который рисковал жизнью ради государства и терял друзей.
– Хорошо, – сказал я ему. – Оставь сейчас Мильштейна, он всё врёт... Ответь только, пожалуйста, на такой вопрос: сколько времени ты был в Пальмахе?
– Почти с самого начала.
– И всегда на линии огня?
– Всегда! – сказал он без тени хвастовства.
– А был ли хоть раз, хоть один раз! – подчеркнул я, – что ты видел Рабина рядом с собой в то время, когда вокруг вас свистели пули?
Он молчал. Мне стало неловко за этого немолодого, искреннего человека. Я забрал свой чек (за чем, собственно, и приходил), простился с ним и ушёл. И чувствовал себя скверно.
* *
...Прошло полтора года с тех пор, как Рабин пришёл к власти. Полтора года развала и полной несостоятельности вождей правого лагеря, неспособных остановить этот гибельный процесс, привели меня к выводу, что привычные формы протеста обнаружили своё полное банкротство. И однажды я поймал себя на том, что сижу за компьютером и разрабатываю план борьбы с правительством Рабина...
Глава пятая
«...И ТАМ, ГДЕ НЕТ ЛЮДЕЙ,
ПОСТАРАЙСЯ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ»
В самом конце улицы, ещё пустой, ещё свободной от домов – последней из улиц Карней-Шомрона, мы построили наш дом. Из его окон хорошо видны уделы Эфраима и Менаше и разделяющее их глубокое, пересыхающее летом русло – Нахал Кана. Именно этот завораживающий древний ландшафт прельстил меня обосноваться в таком удалённом и уединённом месте. Я любил смотреть в наползающих сумерках на пустынные дали и гребни гор, меняющие цвета во время заката. В то время вокруг ишува ещё не было заграждения и постоянного освещения, устроенных позднее в целях безопасности. С заходом солнца одинокий дом в конце улицы окутывала мгла, и свету звёзд, вытканных на небесном ковре, не мешал никакой дополнительный внешний источник. Сразу за порогом кухни начиналось дикое поле.
Сегодня, к сожалению, вокруг ишува проложена дорога для патрулирования, прекрасную панораму перерезает электрический кабель, протянутый между прожекторами, и звёздам приходится соперничать со «светом безопасности».
Однажды вечером я сидел задумавшись и смотрел на горы. Наши соседи, муж и жена, прогуливались по улице, используя немногие минуты покоя: скоро пора возвращаться домой и укладывать детей спать. Я пригласил их зайти.
– Ну... что скажешь... что будем делать?
– Заселять, – ответил я.
– Что ты имеешь в виду? – спросил несколько озадаченный сосед.
– Основание новых поселений.
– Но ведь придёт армия и тут же выкинет тебя оттуда.
– Взгляни на эти холмы, – сказал я, – они находятся так близко от нас. Ведь это так просто: пройти 10 минут и заложить новый ишув. Я и ты, и наши семьи основываем новое поселение.
– А что ты будешь делать, когда явится армия?
– Пусть выселяет.
– Так чего ты этим достиг?
– Если в одно и то же время в ста поселениях – пусть даже в пятнадцати! – сделают то же самое, армия с этим не справится.
– Понял. Значит, ей потребуется две недели, чтобы выселить всех. А дальше что?
– А дальше – у каждой ячейки есть две недели, чтобы сорганизоваться и всё начать заново.
– Минуту! Ты имеешь в виду основание настоящих поселений или игру с армией в «полицейские и воры»?
* *
Нечаянно мой сосед затронул очень важную проблему, касающуюся заселения Иудеи и Самарии. Выражение «хитнахлуйот политийот» (поселения, созданные в политических целях), без конца употребляемое главой правительства, всех в нашей среде раздражало. Я же, напротив, с таким определением был абсолютно согласен. Еврейские поселения всегда создавались, имея перед собой политическую, государственную цель: образование новой реальности. Вместе с тем, я не усматривал никакого противоречия в том, что «политическое» поселение живёт обычной нормальной жизнью. В сущности, все прежние еврейские поселения, которые и определили границы нашего государства, были «политическими». Никакие экономические соображения не оправдывали основание Тель-Хая или, в 50-х годах, олимовских посёлков в Негеве: предпочтительнее было устроить олим в больших городах с уже существующей к тому времени экономической базой, как поступили позднее с алиёй 70-х и 90-х годов. На языке Рабина под «политическими поселениями» подразумевались лишь те, что за «зелёной чертой», они считались как бы «незаконными», потому что выросли на иной идеологической доктрине, нежели поселения «рабочего сионизма». Отсюда и до утверждения, что поселенцев «всего 2%» и что они не могут претендовать на тот же уровень обеспечения безопасности, что и остальное население страны, – только один шаг. Эти слова приобретали особенно зловещий смысл, поскольку были сказаны главой правительства.
Религиозный сионизм, в недрах которого выросли поколение «кипот сругот» и партия МАФДАЛ, беспрекословно принимал руководящую роль партии МАПАЙ (рабочего сионистского движения) в качестве единственного и неоспоримого носителя истинно сионистской идеи. В этом «историческом союзе» роль МАФДАЛа сводилась к добавлению еврейской приправы в котёл светского сионизма.
Партия «Мизрахи», предшественница МАФДАЛа, поддержала (на Сионистском конгрессе 1907 г.) идею создания еврейского государства в Уганде – этот факт нынешние лидеры МАФДАЛа предпочли бы стереть из памяти. Залман Шапиро, представитель МАФДАЛа в правительстве национального единства, сформированного перед Шестидневной войной, опасался захвата Иерусалима: «Мы потом оттуда не сможем уйти!» «Мизрахи» приняла сионизм как движение, призванное решить «еврейский вопрос», а не как движение за претворение в жизнь национальных идей. «Мизрахи» ориентировалась в своем курсе не на теорию Возрождения рава Кука, а на прагматическую концепцию р. Райнеса. Религиозный сионизм и его представитель МАФДАЛ продолжают этот курс и сегодня. Развитие поселений после Шестидневной войны противоречило этому духу (и действительно, корни этого развития – в йешиве «Мерказ ха-Рав», а не в кулуарах МАФДАЛа). Но и это произошло лишь после того, как было дано «добро» от исторического сионизма, т.е. партии «Авода». И прекратилось, когда это «добро» было снято.
Для поселенцев, обживающих каменистые холмы Самарии, формула «сионизм = МАПАЙ» не утратила своего смысла, хотя бы на уровне подсознания. Изо всех сил старались они соответствовать старой модели и даже превзойти её – стать святее Папы Римского. Не блестящий Жаботинский, не крестьянин-хареди из Кфар-Хасидим – нет! – образцом для подражания, даже внешне, остался небрежно одетый мапайник в рубахе навыпуск.
Но несмотря на все старания, эти люди «дубона и узи» ничего не получили в ответ, кроме пренебрежения и насмешки.
По мнению пишущего эти строки, основатели первых поселений за «зелёной чертой» (во время правления блока МААРАХ) никогда бы не решились на этот шаг, не будь у них твёрдой уверенности в том, что внутри партии Авода (преемницы МАПАЙ) есть много сторонников идеи заселения Страны. На Алона, Галили, даже Переса ещё продолжал действовать хмель сионистской мечты, которая вдохновляла их в начале пути, и зараза постсионизма ещё не проникла в сознание руководящей гвардии правящей партии.
Ничто, в том числе и сказанное выше, не может умалить героической самоотверженности поселенцев, ничто не в состоянии поставить под сомнение их искреннюю любовь к Эрец Исраэль, их веру и стойкость в преодолении трудностей, с которыми пришлось им столкнуться. Всем ясно, что, не обладай они этими качествами, в Иудее и Самарии не было бы построено ни одного еврейского дома.
И тем не менее, в 70-х годах расклад сил был иным: религиозные сионисты хотели заселять Эрец Исраэль, правительство МААРАХа хотело тоже, а чтобы как-то решить возникающие при этом внутренние и внешние политические проблемы, оставалось лишь поиграть в «полицейские и воры».
Так возникли Кдумим и Кирьят-Арба и стали новой реальностью.
Но то было в 70-е годы.
В Израиле 90-х годов шла совсем другая игра.
Правительство Аводы не хотело.
Наоборот, оно вело с поселенцами войну на уничтожение. В таких условиях «кипот сругот» на новые поселения не отваживались.
На этом фоне вдруг появляется молодой парень и, претендуя на абсолютную свободу от всех прежних комплексов, пытается сдвинуть с места давно припаркованную машину поселенческой деятельности.
Я тогда многого не понимал, но сейчас знаю: первое и неизбежное столкновение должно было произойти у меня (и произошло!) с поселенческим руководством – задолго до того, как фрегаты вышли в открытое море. И в этом столкновении я, естественно, должен был проиграть.
* *
– Я совершенно определённо имею в виду, – ответил я на вопрос соседа, – политическую борьбу. Надо создать затруднительную, проблемную и даже безвыходную ситуацию для органов, ответственных за соблюдение порядка. Ближайшая цель – не возведение домов и благоустройство садиков и двориков, но активное сопротивление. И – переворот в психологии: вместо того чтобы скучиваться за проволочным заграждением, выйти на простор. Вслед за этим придёт и строительство новых поселений, в этом у меня нет никакого сомнения.
Но сейчас не это главное. Я хочу превратить поселенчество в политическое оружие. Количество поселений сегодня важной роли не играет, 130 или 140 – разницы нет: Осло угрожает всем! Поезд, летит под откос! Для предотвращения катастрофы каждая палатка приобретает колоссальное значение.
– Положим. Только, в сущности, чего ты достиг? Рабин передаст тебя под власть Арафата вместе с твоими смехотворными «поселениями». И хорошо посмеётся.
– Тебе представляется, что Рабин будет способен вести переговоры о судьбе территории, где он уже не совсем хозяин, которая, практически, управляется самостоятельно? – задал я риторический вопрос. – И Арафат станет вообще с ним разговаривать? Ведь средства информации всех стран будут ежедневно сообщать о новых поселениях, и Рабину придётся оправдываться перед всем миром. Не забудь, что CNN не делает различия между убогой палаткой и городом Ариэль – и то и другое «незаконные поселения».
А Рабин – не такой уж большой умник, к тому же человек раздражительный, пребывающий в состоянии постоянного напряжения, он и пяти минут ждать не будет. Даже если эту палатку поставят любители отдыха на природе, он пошлёт против них целый батальон. Так что не бойся – армия прибудет.
– Ещё как прибудет...
Соседи ушли. Я занялся обычными делами, но, как и в истории с флагами, словно комар жужжал у меня над ухом, не давал покоя и действовал на нервы: я не мог допустить, чтобы такая великолепная идея осталась достоянием чистой теории!
Я оформил её в виде чёткого, подробного документа и стал думать о том, что следует предпринять дальше. На этот раз речь шла не о частном поступке (водружении флага над личной машиной), но об общих и полностью согласованных действиях десятков поселений Иудеи и Самарии. У меня не было стремления и претензий возглавить этот процесс. Я полагал, что существующая организация примет мою идею, и стал искать к ней пути. Я был абсолютно несведущ в тайнах её внутренней политики, и мне были неизвестны взгляды людей, входящих в её руководство. Я размножил и разослал свой план всем видным деятелям поселенческого движения и Совета поселений – всем, чьи имена я слышал. Проверил по телефонам, что письма доставлены. Ответ не пришёл ниоткуда.
В один из вечеров в клубе ишува Карней-Шомрон выступали член Совета поселений рав Йоэль Бин-Нун* и Председатель Совета Ури Ариэль. Выступавшие подчеркнули серьёзность создавшегося положения, но ни о каких конкретных действиях разговора не было. Я вкратце изложил суть своего предложения и спросил рава Бин-Нуна, почему он не ответил на моё письмо. Рав сказал, что ничего не получал, уточнил свой адрес и обещал, по получении письма, обдумать моё предложение. Но и на этот раз я не получил ответа – ни письменного, ни по телефону. Так прошло несколько месяцев.
В канун Рош ха-Шана (осенью 1994 года) я вывесил свой заново разработанный план на доске объявлений у нас в квартале – несколько страниц на иврите. Говоря по правде, я сомневался, что наша англоязычная публика станет его читать. Затем отправился в синагогу на праздничную молитву и забыл об этом. Но на следующий день ко мне пришли рав Берглас и ещё один человек и задали несколько уточняющих вопросов. Рав попросил разрешения затронуть эту тему в его сегодняшней речи («драша») и предложил собрать всех заинтересованных у меня вечером, по окончании праздника. Ясно, что я был согласен.
Как говорится, слухом земля полнится: пришли не только жители квартала Неве Ализа, но и из других частей Карней-Шомрона. Мой дом был слишком мал, чтобы вместить всех желающих, и мы расположились снаружи. Было решено отправить делегацию из четырёх человек в Иерусалим в Муниципальный совет Иудеи и Самарии (Совет поселений). В делегацию вошли рав Берглас, представитель академических кругов д-р Дани Фельзенштейн (чтобы произвести впечатление), Шмуэль Сакет и я.
Ури Ариэль встретил нас приветливо, терпеливо выслушал разъяснения, своё молчание объяснил занятостью и тем, что буквально завален всякими предложениями и просто не в состоянии отвечать всем. Наш план он не отверг, но сказал, что не видит путей к его осуществлению. «У нас большие финансовые трудности и недостаток в людях. У нас нет людей!» И повторил: «У нас нет людей!»
«Там, где нет людей, постарайся быть человеком», – всплыло в моей памяти, и я едва не сказал ему об этом. Но атмосфера была вполне товарищеской и я сдержался. В ответ на моё возражение, что для осуществления плана требуется не так уж много людей и совсем незначительное материальное оснащение, Ури произнёс слова, до сих пор звучащие у меня в ушах: «Готовьте дело!» – то есть продумайте и изложите всё до мельчайших деталей... тогда увидим.
Это был довольно хитроумный способ послать нас ко всем чертям. С улыбкой на устах.
Ури, очевидно, считал, что отфутболивание дела назад «для детальной обработки» приведёт к тому, что эти «нудники» сами всё бросят.
Нас как-то не очень насторожило тогда, что Ури Ариэль, стоящий во главе организации, якобы нас представляющей и существующей на деньги налогоплательщиков, имеющий в своём распоряжении аппарат, которому он выплачивает зарплату, – аппарат, чья работа, среди прочего, в том и состоит, чтобы «готовить дела» и разрабатывать детальные планы, когда случается в них нужда, – именно сейчас, когда опасность грозит всему поселенческому движению и Совет поселений должен оправдать своё существование и назначение, он, Ури Ариэль, предпочитает передать такое важное дело в руки группы добровольцев.
Такое наше простодушие, пожалуй, выглядит странно, но нас переполняла энергия и мы не были настолько мелочны, чтобы сводить счёты. Да, старое руководство погрязло в ежедневных заботах и уже не верит в существование людей, готовых к активным действиям, но мы им докажем, что такая готовность есть, и тогда они, конечно, возглавят борьбу.
Вернулись домой и принялись за дело.
* *
Главную и действительную помощь оказал мне Шмуэль Сакет. Разница наших характеров и среды, в которой мы выросли и сформировались, может служить темой отдельного социологического исследования. Шмуэль – «оле хадаш» из Америки, в стране около 3-х лет. Иврит его, с сильным англосаксонским акцентом, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Общителен, жизнерадостен, всегда имеет в запасе сочный еврейский анекдот. Прожив всю жизнь в Нью-Йорке, он «нью-йоркец» до мозга костей. Может изобразить вам негра, пуэрториканца, итальянца или еврейскую бабушку... Он весь большой, крупный, но ходит энергично, легко, и его цицит развеваются во все стороны. Видеокассеты «мыльных опер» мирно соседствуют в его доме на полках с книгами по иудаизму.
У Шмуэля за плечами большой стаж борца: вся его юность прошла в борьбе за освобождение узников Сиона и за свободный выезд евреев из Советского Союза. Он знал прекрасно технику гражданской борьбы с властью в демократическом государстве, и его опыт нам пригодился. Несмотря на несколько неаккуратную внешность, Шмуэль на редкость собран и прилежен. Умеет сосредоточиться на главном, с большими организаторскими способностями, предусматривает всё до мелочей. Когда, перед той или иной операцией, я «входил в штопор» и приставал к нему с множеством технических вопросов, он был терпелив, не терял самообладания, контролировал ситуацию и посмеивался надо мной.
Я – полная противоположность Шмуэлю. Худой, внешне аккуратный, но на самом деле страшный балаганщик. Один из тех, кто ненавидит вдаваться в детали, видит лес, но натыкается на деревья и набивает себе шишки. Уроженец страны, офицер, иврит – мой родной язык, и израильские реалии и культура для меня естественны и привычны. Когда, проходя «тиронут» (курс молодого бойца), я за 30 секунд обегал вокруг здания ШЕКЕМа, Шмуэль дрался с неграми в нью-йоркском метро или забрасывал яйцами агентство Аэрофлота. Когда во время Ливанской войны я провожал своих товарищей в последний путь, Шмуэль сидел на шоссе против здания советского посольства.
Свои показания в суде Шмуэль Сакет начал со следующего рассказа:
«Мне было 14 лет, и я участвовал в демонстрациях в защиту советских евреев. Однажды меня арестовали. Когда мой отец пришёл в полицейский участок, чтобы забрать меня оттуда, он весь сиял. Полицейский не мог удержаться, чтобы не спросить: “Каждый день сюда приходят десятки родителей, чтобы вызволить своих детей, но я впервые встречаю отца, который выглядит при этом счастливым. Вы можете мне это объяснить?” И отец ответил: “Мне никогда не забыть укоров совести, которые испытывали мы с товарищем, когда во время Второй мировой войны не вышли на демонстрацию против нашего правительства здесь, в Америке. Мы знали, что происходило тогда в Европе, знали и молчали! А сын мой не молчит, когда где-то, в другой части света, евреям приходится плохо, – и я этому рад”».
Шмуэль и я представляли собой, по-видимому, редкое сочетание двух сумасшедших. Мы никогда не определяли чётко сферу обязанностей каждого, но с первой минуты было ясно, что я отвечаю за замысел, Шмуэль – за его воплощение. Я – лицо нашего дела, его руководство, Шмуэль – его руки и ноги, хотя это отнюдь не означает, что ему не приходилось заниматься идеологическими аспектами нашей деятельности.
* *
Мы наивно полагали, что, если все поселения проявят готовность действовать по нашему плану, Совет сам захочет взять бразды правления в свои руки. Не знали только, с чего начать. Мы оба не были знакомы с людьми, составляющими основное ядро поселенческого движения, потому что примкнули к нему, когда главные поселения уже были созданы. Мы не знали даже имён. И потому поступили следующим образом: из телефонного справочника выписали в алфавитном порядке названия всех 130 поселений Иудеи и Самарии и рядом с каждым оставили пустое место. И однажды вечером собрали в бомбоубежище нашего квартала 20 человек соседей и прикрепили к одной из стен таблицу с перечнем поселений. Мы надеялись выявить людей, знакомых кому-нибудь из присутствующих, – чтобы наладить с ними связь. Эти «связные», в свою очередь, должны будут доводить содержание наших указаний до всех жителей своего ишува. «По цепочке». Один другому. В каждом ишуве.
* *
Из всех поселенцев Иудеи и Самарии жители квартала Неве Ализа менее всего подходили для этой цели, потому что были «олим хадашим» – на иврите изъяснялись с трудом и их круг знакомств в Израиле был очень ограничен. Но этот «недостаток» возмещался с лихвой добрыми намерениями и энтузиазмом. Американская ментальность не позволяла им так просто смириться с попранием их основных гражданских прав, среди которых было и право протестовать против властей и, если потребуется, устроить им «жёлтую жизнь». Большинство из них учились в университетах как раз в разгар бурных студенческих выступлений против войны во Вьетнаме, против коррумпированных государственных структур, в защиту права на протест, с требованием к правительству считаться с общественным мнением не один раз в четыре года, а всегда. Всё это было в крови у «американцев», потому и не могли они принять всеобъемлющее господство власти с естественностью привыкших к тому израильтян.
Тем, кто не жил в условиях развитых демократий, трудно согласиться с последним утверждением, но само понимание гражданами Израиля сути демократического правления поверхностно и почти примитивно. И очень далеко от того истинного смысла, которое имеет это понятие в развитых странах. Практически, израильский избиратель раз в 4 года назначает над собой диктатора, имеющего право и силу поступать в это время, как ему заблагорассудится, конечно при условии, что это не противоречит букве закона. (А если, к тому же, и элита на его стороне, он может, не колеблясь, преступить закон – как это в действительности и произошло.) Он может и вовсе не считаться с общественным мнением: главная его забота – всегда иметь прикрытие со стороны закона против возможных комиссий расследования. К чести большинства из тех, кто возглавлял израильское правительство в прошлом, следует сказать, что они не воспользовались той силой, которую вложило в их руки столь ущербное понимание демократии. Ицхак Рабин и его правительство резко отличались в этом вопросе от своих предшественников (кроме, конечно, Бен-Гуриона, но условия, в которых он действовал, несравнимы с нынешними).
Долгое время нас упрекали в том, что действия «Зо арцейну» были антидемократичны. Во время дискуссии с пресс-секретарём партии МЕРЕЦ Йоси Газитом, в присутствии сотен членов молодёжной организации «Ха-шомер ха-цаир», последний утверждал, что перекрытие дорог – шаг антидемократический. Я не мог понять, как немолодой уже человек способен нести такую чушь. «Только в условиях демократии это и возможно», – объяснил я ему, и до сих пор не знаю, кто был удивлён больше: Газит, вдруг понявший свою ошибку, или я, ожидавший, что дискуссия будет вестись на ином уровне.
Израильская левая выработала для собственного потребления и собственную теорию демократии и, демонизировав своих политических противников, пичкала себя тем варевом, которое сама же и сварила, ибо все средства информации были в её руках. Так возник в стане левых стереотип мышления, свойственный «харедим», подобный закрытой сфере, в которой и создаётся, и потребляется особое мировоззрение, надёжно защищённое от проникновения иных влияний.
Государственные радио и телевидение, крупные книгоиздательства*, академическая элита, денежные и торговые тузы – все они крепко-накрепко связаны с левым лагерем.
Для людей, которые придерживаются правых взглядов, туда хода нет, а те, кто всё-таки сумел пробиться, обладают ничтожным влиянием или вынуждены скрывать свои взгляды**. Узкое понимание демократии неглупыми людьми отчётливо проявляется, когда судьба сталкивает их с иным мировоззрением. Я убеждён, что названный мною пресс-секретарь МЕРЕЦа не выдвинул бы столь смехотворное утверждение, если бы мои доводы, такие, в сущности, простые, он бы не слышал впервые.
Правый лагерь, открытый, незащищённый, непрестанно подвергающийся жестоким нападкам со всех сторон, вынужденный постоянно защищаться от критических стрел левого лагеря, далеко не всегда, к сожалению, успешно с этим справляется (редкое исключение составляют те, чья идеология покоится на крепком еврейском фундаменте). Особенно ясно это обнаружилось с приходом к власти правительства Рабина, когда на страну обрушился постсионизм со всей своей разрушительной силой.
В представлении израильтян с их примитивным пониманием демократии, любой закон или решение, принятые большинством голосов с соблюдением необходимых формальностей, – правильны и «кашерны», поэтому им следует подчиняться. Так механизм, предназначенный регулировать течение нормальной жизни граждан, превратился в священную корову. Истина же в том, что закон и мораль отнюдь не тождественны. Решение большинства совсем не всегда справедливо, и нет ничего глупее и банальнее утверждения, что «большинство всегда право». Но, как говорил ещё Черчилль, мы не располагаем лучшим образом правления, чем демократия, – несмотря на все её изъяны. Однако от принятия данного постулата и до превращения демократии в своего рода религию – дистанция огромного размера. Тот, кто этого не понимает, стоит перед опасностью смещения нравственных норм – как это уже не раз случалось в эпохи, предшествовавшие возникновению тоталитарных режимов.
В странах с давними демократическими традициями научились справляться с этой проблемой: существуют пути противодействия власти, когда последняя намеревается использовать во вред обществу силу, данную ей законом. Созданы различные модели борьбы и разработаны оценочные критерии, превратившие её в неотъемлемую составляющую демократического режима – также и в тех случаях, когда эта борьба формально выходит за рамки закона.
Такое понимание демократии было очень далеко от того, как её мыслили в Израиле, когда мы начинали нашу борьбу.
* *
Итак, вечером, после ужина, вместо того чтобы развалиться в кресле и смотреть телевизор, наши соседи собрались в бомбоубежище. Мы не ожидали многого от этой встречи, просто не видели никакого иного пути налаживания связи с другими поселениями. К нашему удивлению и радости, почти не оказалось ишува, где не нашёлся бы человек, знакомый кому-то из присутствующих. Этих будущих связных следовало ознакомить в общих чертах с программой действий и пригласить на съезд в Ариэль, где каждый получит детально разработанный план. После этого они соберут жителей своего ишува, объяснят им цель и ход кампании, и те создадут местное активное ядро.
Так ненамеренно, в обход существующих организационных структур, был практически создан «скелет» будущего абсолютно независимого движения, которое самим фактом своего существования представляло определённую угрозу поселенческому истеблишменту. Но тогда мы и представить не могли, что наступили кому-то на мозоль.
* *
Люди с радостью откликнулись на призыв Совета поселений (как это было представлено) к проведению активных действий. Съезд в Ариэле был назначен на 3.12.93, и мы с полной отдачей занялись тем, чтобы он прошёл успешно. До сих пор, до съездов «Зо арцейну», подобные собрания проводились крайне безалаберно, никогда не начинались вовремя. Людей, часто совершенно случайных, созывали со всех концов страны, и никто потом не мог себе толком объяснить, чего он там искал. Мы решили, что на этот раз всё будет совершенно иначе. Так оно и было.
На съезд в Ариэле прибыли представители почти всех поселений Иудеи и Самарии, и каждому была вручена папка с детально разработанным планом, снабжённым дополнительными подробными инструкциями. Перед собравшимися, один за другим, выступили члены Совета поселений, председатель местного совета Эльканы Нисан Сломянский, член кнессета Моше Пелед, раввины и многие другие представители правого лагеря. Речи следовали за речами, и мне досталось очень мало времени – лишь на то, чтобы ознакомить присутствующих с характером и целью операции. Я смирился с этим и радовался, что удалось создать единый фронт в поддержку нашего плана.
Среди участников съезда выделялся молодой парень, тщательно одетый, при галстуке, с непокрытой головой, похожий на молодцов из личной охраны важных лиц. Сразу же по прибытии он попытался взять руководство съездом в свои руки – отдавал указания распорядителям, часть папок, предназначенных для делегатов съезда, передал журналистам (не зная ровно ничего о том, что в них содержится) – словом, всячески хотел создать впечатление, что он здесь главный, – тот, кто созвал и организовал съезд. Когда я заметил ему, что эти папки не для журналистов, он мельком взглянул на меня и продолжал своё дело. Шёл съезд, я не хотел вступать с ним в пререкания и старался успокоить моих ошеломлённых соседей из Неве Ализы, возмущённых поведением молодого карьериста. Его имя Шай Базак. Тогда он подвизался в роли заместителя пресс-секретаря при Совете поселений (есть там и такая должность).
Съезд закончился пением «Ани маамин» и «Хатиквы», и мы простились друг с другом с чувством уверенности, что наше дело на верном пути. Неясным оставался один момент, возможно, наиболее важный: день начала операции. Нам очень хотелось начать её в Ту би-шват (1994 года), но в Совете поселений нам запретили назначать самим какую-либо дату: «Занимайтесь подготовкой (“готовьте дело”), день мы сами выберем». Словно речь шла о закупке и завозе строительных материалов или канцелярского оборудования. Главное ведь было подготовить народ, укрепить его дух. Если не сказать, когда приступаем, то даже самые горячие сторонники начнут сомневаться, и вся работа пойдёт насмарку. Была, однако, надежда, что очевидная теперь готовность людей подгонит членов Совета, и они, наконец, назначат день.
Тем временем мы действительно готовились и очень основательно. Рядом с каждым ишувом было обозначено место, которое предстояло заселить, и собрано всё для этого необходимое. Составлен список очерёдности постоянного присутствия на местах в последующие за операцией дни. Нам даже удалось привлечь для этой цели добровольцев из центра страны. Мы рассылали факсы с уточнением подробностей, поддерживали людей в боевом напряжении, в сознании того, что готовится широкомасштабная операция, – и это было истинной правдой. Только в одном нашем квартале десятки жителей вносили добровольную лепту в общее дело – каждый в своей профессиональной сфере (работа на компьютере, организация, графика и пр.). Компьютеры, факсы, канцелярское оборудование и принадлежности – всё это были пожертвования. Но важнее всего была готовность принять участие в работе маленького штаба, который разместился в заброшенном караване на краю посёлка. Денежные расходы покрывались из наших собственных карманов – из официальных источников нам не перепало ни агоры, и это невзирая на то, что во всех печатных объявлениях Совет поселений последовательно называл себя организатором предстоящей операции.
Подготовка к ней шла с головокружительной быстротой. Мы понимали, что плод созрел и, если не сорвать его вовремя, он начнёт гнить. Мы без конца ездили в Иерусалим, стараясь убедить членов Совета назначить наконец день, но ничего не помогало. Мы чувствовали себя словно солдаты, зарядившие пушку и оставившие шнур в чужих руках. Совет поселений обрёк операцию на провал, потому что изначально по самой своей сути был непригоден для этой цели.
Совет поселений Иудеи и Самарии – это нечто вроде «союза городов», куда входят руководители местных советов. Финансирует их в основном министерство внутренних дел. Естественно, они не могут и даже не должны идти в лобовую атаку против истеблишмента, к которому сами принадлежат. Проблема состояла в том, что Совет отказывался признать это ограничение и считал себя ответственным за организацию движений протеста по всей стране, а не только на административно управляемой им территории. С одной стороны, не могли выступать против самих себя, с другой – не хотелось расстаться с ореолом, окружающим борьбу за Эрец Исраэль, и сопутствующим ей вниманием прессы.
Эта внутренняя западня фактически свела на нет всякие активные действия, заменив их лозунгами и декларациями, не имеющими никаких практических последствий. Органу, главная сила которого проявляется в публичных выступлениях, естественно, необходимы пресс-секретарь и его заместитель (Аарон Домб и Шай Базак) – на зарплате, с прикреплёнными машинами, сотовыми телефонами и прочими благами.
Довольно скоро мы поняли, что пресс-секретарь Аарон Домб очень важная птица, что он обладает в Совете несравненно большим весом, чем номинальный его глава Ури Ариэль. И там, где мы понемногу начинали продвигаться с Ури, пытавшимся нащупать какую-нибудь лазейку, чтобы избежать столкновения интересов (иногда нам даже казалось, что он действительно имеет в виду то, о чём говорит), Домб поворачивал колесо назад. Со временем он сам занял пост генерального секретаря Совета – такой прыжок вверх по служебной лестнице довольно странен в любом нормально функционирующем аппарате, но в этом случае вполне объяснимый.
Тот факт, что во время правления левых в Иудее и Самарии возникли бесчисленные автономные очаги сопротивления, свидетельствует не в пользу Совета: люди искали альтернативный путь борьбы. По существу, для левого правительства Совет поселений был просто находкой, важность которой невозможно переоценить (гораздо важнее, чем «Шалом ахшав»*), поскольку сумел задушить всякое настоящее сопротивление действиям этого правительства.
* *
По-видимому, Ури Ариэль не предполагал, что «американеры» станут для Совета застрявшей в горле костью: невозможно проглотить, по причинам указанным выше, но так просто и не выплюнешь, нужно объяснить обществу... Решили действовать по хорошо отработанной гистадрутовско-бюрократической схеме: «обсудим на следующей неделе», чтобы измотать их вконец (кстати, кто они такие, эти «американеры»? В армии не служили, идеологических основ поселенческого движения не понимают, и вообще – где они были, когда мы основывали поселение в Себастии?).
В назначенное время приезжаем в Иерусалим (поездка занимает полтора часа в один конец):
– Заседание откладывается на среду, т.к. Ури Ариэль должен подскочить в...
Уточняем, связываемся с другими поселениями, приезжаем в среду:
– Сейчас выгорает большое дело: можно заполучить 50 дунамов (!) Подождите.
Ждём.
– Есть нечто, о чём мы не имеем права вам рассказать, но поверьте нам: сейчас не время.
– А когда время?
– Мы вам скажем. Пока держите людей в состоянии готовности, продолжайте детальную разработку («готовьте дело»).
Возвращаемся в Карней-Шомрон, продолжаем «готовить дело»...
– Мы хотим знать поименно, кто будет дежурить в новых пунктах. День за днём.
– Но как же мы сможем сделать такое расписание, если не знаем, когда начало?
– Сделайте альтернативный список на каждый из дней недели...
А между тем, во время всех этих откладываний, они старались потихоньку, не прямо, опорочить наше имя. Если кто-то звонил в Совет и говорил, что тоже хочет принять участие в будущей операции, ему объясняли, что речь идёт о группе американцев, у которых нет опыта, и лучше держаться от них подальше.
Но самой блестящей идеей, придуманной с целью перемолоть нас бюрократическими колёсами, было следующее:
– Ни в коем случае нельзя селиться там, где земля не является государственной собственностью.
– Конечно, – отвечаем, – об этом мы всем писали и объясняли. В каждом поселении прекрасно известно, где и чья земля находится рядом с ним...
– Мы хотим иметь подробные сведения относительно каждого ишува, включая топографические карты (желательно в масштабе 1:20 000) с обозначением мест, предназначенных для заселения, ведущих к нему путей, с указанием альтернативных точек, если первые не будут нами одобрены, и т.д. и т.п.
Эти требования должны были запутать нас окончательно. Но «американеры» не отчаялись, и в одну ночь импровизированный штаб «Зо арцейну» превратился в Земельное управление. Люди на местах недоумевали, когда от них потребовали заполнить разные бланки, сделать замеры, предоставить утверждённые документы и карты. Тем не менее, всё было аккуратно исполнено. И вскоре мы привезли с собой в Иерусалим ящики с папками: для каждого ишува – отдельная папка, в которой была топографическая карта, расписание дежурств, список имеющегося оснащения. Всё это за подписью ответственного за ход операции в данном ишуве.
Так проходило время, и первоначальный энтузиазм людей стал ослабевать. Мы последовательно воздерживались критиковать Совет поселений перед средствами информации, не желая играть на руку левым, и пытались, хотя бы внешне, сохранить единство. Как только Домб понял, насколько оно для нас важно, он не постеснялся играть на нашей «слабости» и угрожал выступить против нас открыто, если посмеем сойти с наезженной борозды.
В конце концов мы решились сжечь за собой мосты. Было просто необходимо задействовать созданную нами систему, чтобы сохранить оставшуюся в людях веру, ситуация в этом плане была критической. Кроме того, мы надеялись доказать Совету, что «это работает». Мы всё ещё обманывали себя, объясняя их нежелание боязнью провала.
И вот мы, самостоятельно, объявили о дне операции под названием: «Сначала холостыми...» («Явеш лифней ратов»*), участники которой должны были пройти на места будущих поселений, расставить дорожные указатели, убедиться, что место им знакомо, и разойтись. Конечно, это ещё не была настоящая «мивца», а только подготовка к ней – проверка на согласованность действий, проводимых одновременно десятками поселений, на качество связи с местами. Это докажет, что есть силы, есть руководство и есть контроль над происходящим.
Проверка прошла успешно. В тот день со мной связался репортёр телевидения Ницан Хен о попросил об интервью. Это было первое интервью в моей жизни, и оно дало мне урок, как следует вести себя с прессой. Первый вопрос Ницана был: «Ну... Домб сейчас кусает себе локти... а?» Я понял, что грязное бельё, по вине Домба, уже вывешено снаружи, что Ницан Хен пытается возбудить мой гнев и спровоцировать на резкие высказывания в адрес Совета поселений. Он ищет хлёсткие заголовки, и мои слова дадут ему для этого пищу.
Я сделал вид, что не понял, закончил интервью и вернулся в штаб. Отовсюду стекались подробные сведения о ходе операции. Всё это тут же вносилось в заранее подготовленные сводные штабные таблицы. К концу дня было зарегистрировано 68 (!) поселений, принявших активное участие в сегодняшней «холостой» операции. То, что мы смогли это сделать, подняло наше настроение и укрепило дух, и лишний раз доказало, что, если бы не бюрократические проволочки, мы сумели бы за один день действительно создать 68 новых поселенческих пунктов и дать начало процессу, который привёл бы в конце к аннулированию «приговора Осло».
Но очень скоро радость от удачи сменилась чувст-вом горечи: во все ишувы полетели факсы типа того, что был отправ-лен районным Со-ветом «Матэ Биньямин»:
«Действия “Зо арци” (так в тексте) не были скоординированы с Советом поселений, вследствие чего прошу ничего не предпринимать без полного согласования с Советом поселений. Пинхас Валлерштейн».
Тем временем Аарон Домб сообщил средст-вам информации, что предполагаемая ранее «мивца»* отменяется. Люди услышали об этом в передаче новостей и стали звонить нам, чтобы узнать, что произошло. Выяснив, что заявление было сделано без нашего ведома, они были возмущены.
Но постепенно интерес ко всему этому делу начал пропадать. Лишь 15 поселений всё ещё на что-то надеялись и поддер-живали с нами связь. Большинство из них были относительно новыми, не зависящими от финансовой под-держки учреждений, некогда основанных движением «Гуш эмуним»*, и посему не чувствовали себя чем-либо обязанными Совету.
Я оказался перед серьёзной дилеммой, и мне было очень нелегко.
Если я начну действовать самостоя-тельно, при поддержке тех 15-ти поселений, сейчас же разгорятся споры, что может привести к расколу; если откажусь совсем – значит, прощай активная борьба и всё, что остаётся, – снова вернуться к митингам, на которые никто не обращает внимания. Груз, давивший мне на плечи, оказался слишком тяжёл, чтобы я мог принять решение в одиночку.
В ту же ночь я поехал к председателю раввинского совета Иудеи и Самарии раву Залману Меламеду, с которым до того никогда не встречался, но полагал, что, в силу занимаемого им положения, он сумеет помочь мне в данном деле лучше, чем кто-либо другой. Я рассказал раву о своих колебаниях. Он выслушал, помолчал и ответил: «Единство, конечно, чрезвычайно важно, – но не за счёт отказа от борьбы. Пригласим сюда членов Совета поселений и всё обсудим вместе. Не станем называть это “галахическим судом” (“дин Тора”), выберем более мягкий вариант – “галахическое обсуждение” (“бирур торани”)».
Я поблагодарил рава, и через некоторое время мы все собрались в его доме в Бейт-Эле. Ури Ариэль и Зеев Хевер («Замбиш») объяснили, что у них ещё есть возможность добавить в разных местах несколько караванов – тихо, без шума. Сейчас главное – не привлекать внимание, тогда можно добиться определённых практических результатов, как это удалось в своё время Замбишу – главе поселенческого движения «Эмуна» (от «Гуш эмуним»).
Подобный довод доказывал лишний раз, что эти люди совершенно не осознают своего положения, не понимают ситуации, в которой оказались, и всё ещё воюют на прошлой войне.
Даже если Замбишу удастся в новых условиях основать 10 поселений (ему не удалось ни одного!), без того чтобы кто-нибудь об этом пронюхал, – разве это хоть в какой-то мере сможет повлиять на ход политического процесса? Предотвратит передачу территории Эрец-Исраэль в руки ООП?
Находясь во власти старого сионистского мифа с его лозунгом «ещё дунам и ещё коза», они воспротивились операции по спасению всего сионистского начинания и оставили поселенчество в целом беззащитным перед грозящей ему ликвидацией. Система «ещё дунам, ещё коза» работала прекрасно, когда мы были на вершине, но сейчас, когда мы катимся вниз по наклонной плоскости, она бесполезна. При возведении здания имеет значение каждый дополнительный кирпич, но если на дом нацелено жерло орудия, не начинают пристраивать ещё этаж, а отправляются рыть окопы и готовиться к обороне.
...На этой встрече было решено провести операцию, через определённое время, объединёнными силами. Шмуэль и я, более не полагающиеся на обещания, настаивали, чтобы был составлен соответствующий документ, скреплённый подписями. Это стоило нам больших усилий, но, тем не менее, такая бумага была составлена. Среди прочего, там было сказано: «Мивца “Зо арцейну” (“Махпиль”) состоится 2.2.94».
Данный документ от 31.12.93 подписали:
– рав Залман Меламед – председатель раввинского совета Иудеи и и Самарии;
– Ури Ариэль и Нисан Сломянский – от Совета поселений;
– Зеев Хевер – от движения «Эмуна»;
– Моше Фейглин – от движения «Зо арцейну».
Во мне снова затеплилась надежда: уж если представители поселенческого движения поставили свои подписи рядом с главой Совета раввинов, они не посмеют отвертеться.
Указанное время прошло, и снова мы поехали в Иерусалим, в Совет поселений, – уж не знаю, в который раз. Нас попросили подождать. Из-за закрытой двери доносился сердитый, возбуждённый голос Аарона Домба. Спорили на высоких тонах. И я понял, что опять ничего не выйдет. Через час с лишним нас пригласили войти. В комнате находились Ури Ариэль, Аарон Домб, Нисан Сломянский, Шай Базак и их постоянная свита – я так никогда и не понял, чем, собственно, эти люди занимались. Присутствующие сидели, опустив глаза в пол. Заговорил Домб: «Между нами возникли разногласия, и поскольку я признаю, что являюсь главным противником операции, мне и говорить. Я знаю, что Нисану это неприятно, потому он и прячется в углу...» – попытался Домб смягчить юмором надвигающуюся бурю. Ещё несколько слов, и стало ясно, что ему снова удалось оттеснить нас обратно, на наши исходные позиции. Всё остальное, в том числе и подписанное соглашение, значения не имело.
Я намеревался дать ему закончить и лишь затем отвечать, но Шмуэль не мог больше выдержать. Он встал и вышел, – и я, разумеется, вслед за ним.
Глава шестая
ОПЕРАЦИЯ «МАХПИЛЬ» – ПЕРВЫЙ АРЕСТ
(или: «Королева бубен и её солдаты»)
Медленно, в молчании, шли мы по улицам Иерусалима. Мобилизовав себя на борьбу против передачи сердца Эрец-Исраэль в руки ООП, мы жертвовали добровольно нашим временем и средствами, но оказалось, что мы бились головой о непрошибаемую стену поселенческого истеблишмента, называющего себя, неизвестно почему, «правым лагерем». Эти месяцы, в течение которых мы пытались скоординировать с ним наши действия и в корне изменить методы борьбы, я считаю наиболее насыщенным и интенсивным «курсом обучения», который я когда-либо проходил в моей жизни. Я был наивен и простодушен, полагая, что назначение учреждений – соответствовать в своей работе целям, ради которых они созданы, и служить обществу, пославшему туда своих представителей... Я думал, что имеющиеся разногласия относятся к существу дела, что, раз есть общая цель, всегда можно прийти к соглашению. Кроме того, я безоговорочно доверял людям, взвалившим на свои плечи бремя ответственности. Теперь, по окончании курса, я знаю, что мир разделён прежде всего на тех, кто внутри определённой структуры, и тех, кто вне её. И главная цель тех, кто внутри – сохранение, всеми силами, самой структуры. Это как инстинкт выживания, присущий всему живому. (То же можно сказать и о растительном мире и даже о неживой природе.)
В случае, когда интерес некой структуры вступает в противоречие с интересами тех, ради кого она создана, на первое место всегда выйдет её собственный интерес. Более того, группы, относящиеся к истеблишменту, но исповедующие идеологически полярные взгляды и выступающие друг против друга, всегда предпочтут одна другую сближению с кем-то посторонним, даже если этот посторонний стоит на той же идеологической платформе. Как рыбам, им предпочтительнее воевать в естественной среде обитания – воде, а не примкнуть, скажем, к млекопитающим, хотя бы и очень перспективным.
Совет поселений, на который перешли доброе имя и слава «Гуш эмуним» – движения, находившегося вне истеблишмента, превратился в орган, существующий ради себя самого, и для него сотрудничество с нами было самоубийством.
Общество продолжало видеть в членах Совета прямых продолжателей дела «Гуш эмуним», и никто не подвергал сомнению сам факт их руководства. Поселенческое общество – это, в основном, идеалисты и люди действия. Они предпочитают не вникать во внутренние споры, тем более, что у них самих нет особого желания войти в правление. И Совет очень умело этим пользуется. То, что его члены никогда и никем не избирались, и всякий раз, когда заходила речь о выборах, предложение отклонялось, никого особенно не беспокоило. В том числе и меня. Даже их бесконтрольное распоряжение общественными деньгами, выглядевшее несколько странно, не поколебало моего доверия к этим наследникам славного прошлого.
Период, о котором я рассказываю, был очень неустойчивым и чрезвычайно уязвимым. Хотя Соглашения были уже обнародованы и ООП признана официально, практические параграфы ещё не были подписаны, Рабин ещё не пожимал руки Арафата, и израильское общество ещё не успело переварить тотально изменившийся подход к идее сионизма.
Обычный израильский гражданин, до сих пор питавший естественное отвращение к убийце Арафату, подвергся столь массированной промывке мозгов, что это уже начало приносить плоды. Рабину, нарушившему предвыборные обещания, не пришлось оправдываться перед въедливыми журналистами. Напротив! Они сами возвели его в ранг «Героя Мира», тут же наклеив ярлык «поджигателя войны» и «крайне правого экстремиста» (с явной коннотацией с «фашистом») на любого, кто осмеливался поднять голос против постсионизма и «мирного процесса». Себя они, естественно, причисляли к «лагерю мира». Военная и полицейская элита, академические круги – все поспешили выровнять свою линию так, чтобы максимально соответствовать линии правительства, и как только могли поддерживали друг друга в восхвалении «мирного процесса». Так, к примеру, тогдашний начальник Генерального штаба Эхуд Барак выступил с политическим заявлением, что со стратегической точки зрения мир важнее Голанских высот. Средства информации поспешили как можно шире распространить эту весть, и бесконечные её «обсуждения», представлявшие собой не что иное как взаимную «подпитку», создали эффект непреложной истины. И где уж было т.н. «маленькому человеку» понять, что к чему. Он и пристал к общему кудахтающему хору, славящему новое платье короля, где никто не обращал внимания на его срам... Снежный ком катился вниз и набирал скорость, а на общественной арене практически не было противодействующей силы.
Огромная лавина в своём стремительном падении смяла устаревшие ценности сионизма, и ничто, казалось, не способно было её остановить.
Нас до сих пор стараются уверить, что «Зо арцейну» действовало вопреки общественному мнению, поддерживавшему политику Рабина. Это не так. Как и в истории с платьем короля, очень многие сознавали постыдность ситуации, но не было силы, способной проткнуть баллон обволакивающей нас лжи и выпустить из него воздух.
Бродя по улицам Иерусалима, мы оба, Шмуэль и я, чувствовали, что время сейчас критическое, что если мы отступим, поезд Осло не встретит никаких препятствий на своём пути к самому сердцу Страны Израиля – с неизбежной потерей страны и тем, что за этим последует.
В нынешней, ещё довольно неустойчивой ситуации, этот ящик Пандоры необходимо закрыть. Ясно, что потребуется сконцентрированное усилие и объединение сил, но сама цель пока ещё достижима. Мы вернулись в Карней-Шомрон с решением продолжать борьбу – и будь что будет.
* *
Мы стояли в ту ночь перед очень трудным решением. От первоначального плана мало что осталось. В результате политики проволочек, вместо десятков поселений, готовых принять участие в операции, сегодня насчитывались единицы.
И тогда в моём мозгу родился новый план:
– Смотри, – сказал я Шмуэлю, – из 100 патронов осталось в обойме примерно 5, и мы не можем стрелять очередями, как думали. Будем стрелять по-одному.
Каждый вечер основываем один новый ишув.
Конечно, армия двинет силы и «сдует» нас оттуда раньше, чем мы успеем вбить в землю первый колышек. Тем не менее: попытка образования очередного поселения каждый вечер – это же большой шум! И может случиться так, что, если нам удастся возбудить общественный резонанс, к нам присоединятся и другие ишувы. А те, которые уже пытались «осесть» и были выдворены, захотят вернуться на старые места. Возможно, мы всё-таки сумеем создать достаточно напряжённую ситуацию, когда власти не смогут действовать одновременно в разных местах.
Новая идея не обладала притягательной силой первой, да и того пафоса борьбы уже не было. И всё-таки мы ухватились за неё – в надежде, что сумеем заново воссоздать то, что разрушено.
Ощущая в желудке некоторый холодок, мы принялись за дело. Перебрали в уме силы, на которые могли рассчитывать. Большинство принадлежало ко второй поселенческой волне, не связанной непосредственно и исторически с «Гуш эмуним». Они не были ничем обязаны Совету поселений, но преданы лишь самой идее борьбы.
Карней-Шомрон (как же иначе...); Маале Адумим (несколько «американеров»...); Кирьят-Арба (она всегда была в оппозиции к поселенческому истеблишменту); Бат-Аин (ишув «хозрим бе-тшува» – вернувшихся к религии, не связанный абсолютно ни с каким истеблишментом); Тапуах (рядом с Кирьят-Арбой) и ещё несколько поселений, в которых мы были уверены.
– Первой должна выступить Кирьят-Арба. В нашем положении предпочтительнее начинать сразу с тяжёлой артиллерии...
– Во вторую ночь – ишув Бат-Аин. (Мы очень верили в них. Они будут действовать, даже если первая ночь закончится провалом).
– В третью – Карней-Шомрон (со мной и Шмуэлем – там будет полный порядок).
– В четвёртую – Тапуах
– В пятую – Хашмонаим
– В шестую – Якир
– С начала следующей недели – Маале Адумим. А к тому времени уже будут добровольцы –
«Яалла»!
Начало операции назначили на 26.1.94
Жители Кирьят-Арбы в этом деле первопроходцы. Им не надо ничего объяснять: их ишув имел большой опыт борьбы и вызвал дикую злобу со стороны левых (и, к сожалению, нападки правого руководства). Подобная акция была для них не в новинку, и они только радовались, что на этот раз им не придётся действовать в одиночку. Они разработали свой план и несмотря на то, что о месте и времени операции было оповещено заранее, власти были застигнуты врасплох. Даже мне они не открыли, какую именно «точку» они намерены «захватить» на этот раз и что собираются там предпринять. «Не беспокойся», – сказали мне. Я положился на них, и был прав.
Вторая ночь принадлежала Бат-Аину. Более близкое знакомство с его жителями породило во мне нечто схожее с чувством некоторой собственной неполноты. У этих людей глубокие и пронзительные глаза, чистая и оптимистическая вера, близость к природе и деятельная жизнь. Один разводит коз, другой руководит в городе известной клиникой, третий проводит весь день в бейт-мидраше – учится. Дома, которые совершенно незаметно соединяются с естественными террасами, они выстроили своими руками, не желая использовать арабский труд. Их дети выглядят так, словно только что, перед возвращением домой, видели битву Давида с Голиафом...
Каждый ишув действовал по собственному плану, хотя, конечно, никому не удалось сравняться с Кирьят-Арбой. От широкомасштабной операции не осталось и следа.
Мы сообщили о своих намерениях средствам информации, назвав даты и места, предназначенные к заселению. И если бы они нас проигнорировали, а власти не послали бы на указанные места ЦАХАЛ, – сомнительно, что мы хоть чего-нибудь достигли бы в результате всей этой затеи. На такой случай мы запланировали создание настоящих поселений, с привлечением добровольцев из мест, что внутри «зелёной черты», и тем давали толчок новому размаху поселенческого движения: тут уж никто не смог бы от нас отмахнуться. Но ни к чему этому нам прибегнуть не пришлось в результате резкой реакции правительства Рабина в ответ на наши действия.
Соотношение между брошенными против нас силами и ничтожным размером новых «поселений» было по-настоящему смешным. Когда я увидел эти батальоны, приближающиеся к убогой палатке и к флагу, который укрепили жители Бат-Аина, мне стало яснее ясного, насколько я оказался прав в своих первоначальных предположениях: в оценке неустойчивости и чувствительности «мирного процесса» на данный момент; в зависимости его успеха или провала от поведения поселенцев; в предвидении реакции властей.
Я был прав.
И, оглядываясь назад, я утверждаю: мы действительно могли в то время, если бы не противодействие Совета поселений, начать встречный процесс, который завалил бы камнем отверстие в то гадючье гнездо, которое, на нашу беду, разворотили в Осло.
* *
Так случилось, что именно тогда я был призван в «милуим» на три дня учений, и мне не удалось быть вместе с людьми Кирьят-Арбы в ту ночь. О том, что там происходило, я слушал по маленькому транзистору.
У жителей Кирьи не было никаких иллюзий относительно решимости ЦАХАЛа выселить их из любого пункта, который они займут. В этом у них был накоплен уже немалый опыт. С началом «интифады» Кирьят-Арба оказалась, в прямом смысле, на линии огня в этой войне между двумя народами за землю, обещанную праотцу Аврааму, где центр борьбы сосредоточился вокруг его могилы.
...Сам факт, что есть кто-то, намеревающийся провести общую для Иудеи и Самарии операцию, в которой они составляют лишь одно из звеньев и тяжесть борьбы не ложится на них одних, – само это известие уже было ободрением и поддержкой для жителей Кирьят-Арбы. Ещё больше обрадовались они, узнав, что Совет поселений в этом не участвует. Они организовали сотни людей с намерением вселиться в заброшенный дом у входа в ишув. Место это называется «Гиват-Лапид» – в память отца и сына, недавно убитых здесь. До самого начала операции никто из рядовых участников не знал, какое в точности место им предстоит занять, т.к. заранее был разработан план по введению властей в заблуждение и чётко разделены функции. Они понимали, что ЦАХАЛ «висит у них на хвосте», следя за каждым их шагом. Нужно было исхитриться так, чтобы вселиться в дом, расположиться и укрепиться там – в присутствии репортёров, но без ЦАХАЛа.
И они это сделали.
Группа в 50 человек вышла первой и изобразила «поселение» на дальней окраине Кирьи. Армия была мгновенно брошена туда, и началось «выселение». Дополнительные части перекрыли ведущие к месту пути, и, как это только в ЦАХАЛе умеют, количество стянутых к одной точке войск создало общий хаос, никто не знал,
кто у него справа, кто слева, линии связи были затоплены донесениями. А в это время сотни людей заняли пустующее здание, с ними был Гиль Литман из «Кол Исраэль» и другие работники средств информации.
Сюрприз был полным. Потребовалось довольно много времени, пока армия поняла, что её провели, и ещё больше, чтобы подготовиться и организовать выселение забаррикадировавшихся людей. Оно прошло без осложнений, т.к. поселенцы педантично следили за тем, чтобы не оказывать сопротивления ЦАХАЛу.
Десятки задержанных, среди них «оле хадаш» из Англии, молодой адвокат Шон Каспер. В дальнейшем ему придётся ещё долгое время быть нашим ангелом-хранителем, появляясь среди ночи в разных частях страны, чтобы вызволить нас из заключения.
Следующими на очереди были поселенцы Бат-Аина, и я намеревался присоединиться к ним, как только освобожусь из «милуим».
* *
В назначенный вечер я прибыл в Бат-Аин. В горах Гуш-Эциона было очень холодно. Жители собрались в синагоге, которую они построили своими руками. Не было никаких признаков присутствия армии, и никто не мог предсказать дальнейшего развития событий. Я сидел и слушал, как давались последние указания перед операцией, потом попросили и меня сказать несколько слов и ответить на вопросы. Затем мы отправились в путь.
Я старался участвовать в поселенческих акциях всех ишувов. Я не считал себя главным и так себя не держал. Я выработал определённый стиль поведения и предоставил всю инициативу местному руководству – в надежде, что моя помощь не понадобится. Я также отказывался от дачи интервью – хотел, чтобы на экранах телевизоров люди видели каждый день новые лица. Вместе с тем, поселенцы, зная, что я нахожусь среди них, чувствовали в этом своего рода поддержку и одобряли избранную мною линию.
...По дороге к назначенному месту люди несли с собой палатки, доски, флаги, рабочие инструменты. Для нового опорного поселенческого пункта («Маахаз дор ха-хемшех») был выбран такой заброшенный и забытый участок, что там можно было бы построить «Мигдал шалом»* без того, чтобы кто-нибудь об этом узнал. (Мы же, как я уже говорил, объявили о своих планах заранее.)
Когда мы добрались до места, начинало темнеть и пошёл дождь. Мы стали устраивать лагерь. Один из поселенцев укрепил большой флаг – его фотография появилась назавтра в газетах…
Вокруг нас сновали репортёры – в те дни я ещё никого из них не знал: кто из радио, кто из центральной газеты, кто местный, кто представляет иностранные средства информации...
Появился офицер в чине подполковника и приказал очистить место. Начались препирательства, но я быстро это прекратил и попросил поселенцев не противоречить офицеру, но продолжать своё дело не обращая на него внимания. Так и поступили.
Вскоре выяснилось, что сюда стянуты крупные силы военной полиции. Прошло ещё какое-то время, и на вершине горы, в темноте, появились трудно различимые силуэты. Тьма, дождь, туман – ничего не видно. Мы, конечно, понимали, что это армия, но она была ещё на расстоянии полукилометра от нас, и мы сделали вид, что ничего не заметили. Когда солдаты приблизились, один из телевизионщиков навёл на них прожектор, чтобы сделать снимок. То, что нам представилось, вызвало у всех присутствующих взрыв хохота. Сотни солдат военной полиции, которой предстояло нас выселять, прибыли сюда прямиком с курсов где-то в районе Црифина и были одеты по всей форме – в красно-белые фосфоресцирующие жилеты. Освещённые лучами прожекторов сотни жилетов, скользивших прямо на нас по склону горы, пронзили тьму и туман ярким красным светом. Ни лиц, ни ног, ни рук нельзя было различить, только сотни парящих в воздухе прямоугольников – словно мы, как Алиса, очутились в «Стране чудес», и карточная королева послала против нас своих солдат – «плоских и четырёхугольных»…
Столь вопиющее несоответствие между количеством собранных здесь сил и несколькими десятками людей, с их бедной палаткой и вымокшим флагом, бросалось в глаза и доказывало всем, что правительство отнеслось очень серьёзно к движению «Зо арцейну». Был кто-то, кто решил задавить его в самом зародыше. Силы, посланные против нас, поражали не только количеством, но и качеством: это были профессионалы, с которыми мне ещё не доводилось иметь дела. Я ожидал встречи с местными частями, несущими службу в данном районе, но никак не с военной полицией, наделённой широкими полномочиями, открывающими в будущем наиболее лёгкий путь для предания нас суду.
И смех и грех было читать избитые заявления военной верхушки, появившиеся назавтра в газетах: «Поселенцы вынуждают нас тратить силы на борьбу с ними, вместо того чтобы обеспечивать их же безопасность». Было очевидно, что это исходит непосредственно из канцелярии главы правительства с целью делегитимации поселенцев – ведь военная полиция, которая нас вчера выселяла, никогда не занималась «обеспечением нашей безопасности».
(Когда бастует Гистадрут или устраивается демонстрация «борцов за мир», никому не приходит в голову возмущаться, что силы полиции отвлечены туда вместо того, чтобы ловить воров и убийц...)
Эта злобная пропаганда против поселенцев, повторяемая высшими офицерами ЦАХАЛа и играющая на струнах общей симпатии к армии, распространяемая в период, когда уровень безопасности еврейских жителей Иудеи и Самарии ежедневно опускался всё ниже и ниже, практически освобождала ЦАХАЛ от ответственности за нашу жизнь.
* *
...Сюрреалистическое видение рассеялось, и из «Страны чудес», в которой побывала Алиса, мы попали в страну еврейских чудес. Нас с лёгкостью выселили, палатки разобрали, флаги спустили, людей арестовали, на том дело и кончилось. Полицейские командиры действовали в соответствии со столь жёсткими приказами, которые были им даны, что и журналисты не избежали дубинок, а некоторых и вовсе задержали.
Меня не арестовали в тот вечер – возможно, я был лишён этого удовольствия из-за принятого мною правила не вмешиваться в ход дела: меня тогда ещё никто не знал и не пометил как крупную рыбу. К тому же я понимал, что
главное – впереди, и мне было важно продержаться на свободе ещё хотя бы день-два.
Домой я вернулся глубокой ночью. Я не знал, чего мы сегодня достигли, будут ли события развиваться, как мы предполагали, или окажется, что всё это не имело никакого смысла.
Утренние газеты не разочаровали, они доказали, что я задел именно ту чувствительную струну, какую намеревался.
* *
Теперь настала наша очередь: Карней-Шомрон.
Мы выбрали открытое место, недалеко от промышленной зоны, имеющее совершенно особый статус: оно принадлежало местному жителю Моше Зару, т.е. было частным еврейским владением. Сегодняшняя операция с юридической точки зрения означала то же самое, что приглашение гостей на вечеринку на открытом воздухе в собственном саду. Выселение нас оттуда должно было создать юридическую проблему. Именно это мы и имели в виду, хотя особых иллюзий на сей счёт у меня не было. Я никогда не возлагал слепых надежд на равенство израильтян перед законом, тем не менее были собраны все необходимые документы, подтверждающие право Моше Зара на этот участок, и у каждого из «гостей» – письменное приглашение на вечер от имени хозяина.
Когда явились нас разгонять, бумажки эти, естественно, не стоили ничего.
Вся территория между Шхемом и Кфар-Сабой, включая Карней-Шомрон и Кдумим, объявлялась закрытой военной зоной, и нам приказали убираться восвояси. Были люди, оказавшиеся поблизости случайно: ни о чём не подозревая, они пришли за покупками в находящийся неподалёку торговый центр. Вместе со всеми нами их затолкали в приготовленный заранее арестантский фургон. Вышедшей из магазина новой репатриантке вздумалось сфотографировать происходящее: она получила удар в лицо от офицера оперативного отдела штаба военной полиции, вырвавшего у неё из рук аппарат.
Одного за другим нас волокли к машинам с зарешеченными окнами. Когда подошли ко мне и начали произносить обычные перед арестом стандартные фразы, я сказал, что в этом нет никакой необходимости и они могут сразу приступить к делу. Они отомстили мне за это, когда волокли по камням и колючкам, периодически «роняя»: 19-летние мальчики в минуту слабости вымещали на мне своё угнетённое состояние. Я был тогда слишком взволнован, чтобы чувствовать боль. А потом и вовсе забыл. Спустя несколько дней, когда ссадины успели зарубцеваться, мою спину увидела Ципи и ужаснулась: казалось, что меня стегали плетьми.
Среди задержанных в ту ночь был Иосиф Бегун, узник Сиона. Он сидел молча и как-то смущённо улыбался.
Нас долго возили в поисках места предварительного заключения, что было нелёгкой задачей, т.к. арестованные из Кирьят-Арбы и Бат-Аина ещё сидели. Для удобства прохождения процедуры продления срока ареста полиция предпочитала держать всю группу вместе. Наконец, к утру, такое место нашлось в... Тверии. Там нас уже поджидали репортёры и группа местных жителей, проводившая манифестацию солидарности с нами.
Мы договорились заранее, что на вопросы следователей будем отвечать одинаково: «Это расследование носит политический характер. Больше нам нечего сказать...»
В камерах было тесно, нехватало мест для спанья. Ввели Бегуна, который нёс на себе пахнувшийй плесенью матрац. Он начал устраиваться на полу. Я предложил ему поменяться. Он улыбнулся: «Но ведь ты же командир...» –«Вот как командир я и приказываю Вам лечь на эту койку!» Пришлось Иосифу повиноваться.
Когда-то, будучи мальчиком, Шмуэль Сакет не раз и не два участвовал в демонстрациях за освобождение Иосифа Бегуна и подвергался аресту – там, в Америке. Поэтому сегодняшнюю ситуацию он находил особенно забавной – оба задержаны в Израиле. Бегун улыбался доброй и печальной улыбкой.
Укладываясь спать на полу, я вытащил из мешка пижаму и туалетные принадлежности. Остальные, лежащие в одежде, прыснули со смеху. «Начинайте привыкать, – сказал я, – скоро это станет вашим вторым домом». Через два дня нас выпустили.
* *
Согласно плану, жители Бат-Аина должны были выйти вторично на заселение того же самого места. Выяснилось, однако, что наши расчёты были слишком оптимистичны. Большинство мужчин до сих пор ещё сидели или были только что выпущены. И им нужно было думать о заработке – у нас ведь не существовало системы экономической поддержки тех, кто участвует в политической жизни (как в киббуцах). И всё-таки нашлось несколько желающих повторить акцию, но из этого тогда ничего не вышло.
Так обнаружилась ахиллесова пята «Зо арцейну»: невозможность вести непрерывную борьбу, оказывать постоянное давление на ту же болевую точку. К услугам властей был огромный аппарат, способный буквально растолочь нас. То же произошло примерно через полтора года с нашей главной операцией: перекрытием дорог. Мы думали, что многие люди способны на неоднократное повторение тех же действий. Оказалось, что это не так (чему немало способствовало поведение полиции, подвергавшее жизнь и здоровье демонстрантов опасности в прямом смысле).
Мы сумели ещё несколько раз возвратиться на те же места – и выдохлись. Мы никогда не пытались создать настоящую организацию, со своим постоянным штатным аппаратом, не могли оказывать серьёзную помощь арестованным и их семьям, не просили пожертвований у состоятельных людей, и у нас не было необходимого для непрерывной борьбы «долгого дыхания». Это и стало причиной неудач на всём нашем пути, хотя определённые
преимущества в минимальном аппарате и отсутствии бюрократии несомненно имеются.
* *
Всё-таки нам удалось продержаться три недели. Во многие места, откуда нас выселяли, мы возвращались вновь.
Из газет:
«Мивца “Махпиль”: ЦАХАЛ ушёл – поселенцы из Бат-Аина вернулись».
«Продлён арест поселенцев из Гуш-Эциона: отказались дать обязательство не вторгаться в закрытую военную зону».
«Продолжается мивца “Махпиль”: под проливным дождём основано ещё три опорных поселенческих пункта».
«“Махпиль”: “Очень возможно, что будут построены специальные лагеря для задержанных поселенцев”, – заявил Генеральный инспектор полиции Рафи Пелед* после ареста 20 поселенцев в Шомроне».
Несмотря на то, что крошечный штаб «Зо арцейну» задействовал лишь ничтожно малые силы по сравнению с теми, что были в его распоряжении прежде – до того, как Совет поселений торпедировал операцию, – даже этого хватило, чтобы вывести власти из состояния равновесия. Полицейская верхушка готовилась к беспрецедентному шагу: устройству специальных лагерей для арестованных поселенцев. Это лишний раз подчёркивало антидемократический характер левого правительства и оказывало влияние на общественное мнение – в нашу пользу.
Нет никакого сомнения в том, что, если бы нам была оказана поддержка и операция была бы проведена в соответствии с первоначальным планом (занятие одновременно 130 пунктов, пусть даже четверти из них!), – правительство оказалось бы бессильным противостоять этому и наша цель была бы достигнута. Теперь же, в данных условиях, наша борьба «теряла высоту», несмотря на возросшие к нам симпатии.
Шмуэль и я решили объявить о прекращении операции – чтобы сохранить силы и развернуть широкую кампанию за возврат тех, кто отошёл от нас, и позднее всё-таки осуществить первоначальный план. Но через неделю, в Пурим, произошло событие, потрясшее всю страну, смешавшее все карты и сделавшее задуманное невозможным в плане общественном.
Положение в Кирьят-Арбе и близких к ней территориально поселениях было в то время особенно тяжёлым. Число убитых и раненых росло, а правительственная и общественная поддержка (часто и со стороны правого лагеря) была отдана противоположной стороне.
В те тяжёлые дни там жил и работал районным врачом репатриант из Америки Барух Гольдштейн. Его преданность делу и людям выходила далеко за пределы профессиональной помощи – особенно в отношении тех, кто более уязвим. У него хватало любви и терпения сидеть и рисовать картинки с умственно отсталым ребёнком, которого он где-то случайно повстречал. Радиотелефон рядом с его подушкой всегда был включён, и все знали, что при первой необходимости Барух примчится даже посреди самой промозглой ночи. Он лечил не только жителей поселений, но и арабов, и солдат ЦАХАЛа, и был объявлен больничной кассой «Врачом года»... И не было человека, который видел бы столько кровавых исходов – результат развала нашей службы обеспечения безопасности населения, – как доктор Гольдштейн. В Хевроне у него были корни: его родные жили там до погрома 1929 года. Призыв «итбах эт яхуд!» («режь еврея»), в те дни раздававшийся открыто со всех сторон, больно отдавался в его душе.
Незадолго перед Пуримом разнеслись слухи о готовящемся новом погроме. Слухи эти подкреплялись самым откровенным подстрекательством, ведущимся в мечетях. Чувствовалось, как сгущается «ножевая» атмосфера. Тот, кто считает это плодом расстроенного воображения и полагает, что не следовало придавать особого значения призывам муэдзинов, может убедиться в серьёзности ситуации из следующего.
Вечером, в канун праздника, главное командование округа созвало на заседание важных должностных лиц для согласования действий. Был там и врач Барух Гольдштейн, чья работа приобретала жизненно важное значение в обстановке чрезвычайного положения. Были и другие люди, занимавшие ответственные посты. От них я и знаю, что обсуждалось на том заседании. Присутствующим сказали, что ожидается нападение на еврейских жителей Хеврона с целью убийства – в размерах, намного превышающих те, к которым на сегодняшний день «привыкли». Гольдштейну было велено развернуть полевой медпункт чрезвычайного положения и доложить, имеется ли достаточный запас крови, плазмы и прочих медикаментов. Гольдштейн спросил высших офицеров, почему, если так, они не вводят комендантский час. Ответ был прост и ясен:
«У нас сейчас идёт мирный процесс. Это просто невозможно».
Для жителей Кирьят-Арбы чудовищное, вызывающее дрожь выражение Переса – «жертвы мирного процесса» – имело самый реальный и осязаемый смысл, и доктор Барух Гольдштейн изо дня в день сталкивался с этой живой расплатой за авантюру Осло. Можно не сомневаться, что ответ командования звучал для Гольдштейна смертным приговором, вынесенным некоторому количеству евреев, которые завтра будут принесены как жертвы на алтарь «мирного процесса».
В тот вечер он пошёл в Меарат ха-махпела (Пещеру праотцев) на чтение Мегилат Эстер (Книги Эсфири). Оттуда выплеснулась толпа арабов с криками «итбах эт яхуд!». Дежурившие на месте солдаты проявляли полное бессилие и в ответ на вопрос Гольдштейна, почему они никак на это не реагируют, безнадежно пожали плечами.
Жребий, который выпал евреям во времена Ахашвероша, приобретал актуальное значение в Пурим 1994 года... Кровавая история города праотцев повторялась на его глазах, и не было избавителя.
Людям, хорошо знавшим Баруха Гольдштейна и помнящим ту предпогромную атмосферу, очень трудно открыто осудить его. Невозможно осудить человека, который пожертвовал собой, чтобы спасти тебя, даже если он и избрал для этого столь ужасный способ.
Я не был знаком с доктором Гольдштейном. И когда утром в Пурим услышал о том, что произошло, первая и естественная моя реакция на это – гнусный убийца, чудовище. И только более близкое знакомство с местными жителями открыло передо мной картину, систематически скрываемую от населения, и ввергло в тяжёлый душевный конфликт по отношению к этому человеку: глубокое отвращение к самому факту убийства – с одной стороны, и то, что мне стало известно о всей его праведной жизни до этого случая – с другой.
Власти запретили похоронить его на старом еврейском кладбище в Хевроне, и он погребён у въезда в Кирьят-Арбу. Временная могила очень скоро стала постоянной, и результат получился обратный тому, чего добивалась власть. Обстоятельства его самопожертвования, напоминающие истории из ТАНАХа, в сочетании с мистическими настроениями и чувством морального долга перед ним, привели к тому, что часть местных жителей стала видеть в нём мученика за веру.
Для меня Гольдштейн был и остаётся тайной. Проблемой, не имеющей решения. Противоречием между всей моей еврейской и человеческой сущностью и объективными обстоятельствами, в которые он был поставлен. Его действия не были политическим актом, имеющим целью остановить «мирный процесс». Конечно, он воспринимал его как несчастье, но никогда не пытался противостоять ему политически. Своим поступком он хотел лишь предотвратить еврейский погром.
Здесь остановлюсь. Я не психолог. В сущности, я и пишу об этом от растерянности.
Со временем улягутся страсти, факты станут достоянием всех, и это облегчит каждому определить своё отношение к происшедшему.
Весь мир с негодованием обрушился на поселенцев. Никто не знал и не интересовался именами тех, кто взорвал автобус номер 5 на улице Дизенгоф в Тель-Авиве, автобус номер 18 (первый и второй) в Иерусалиме, кто устроил резню в Дизенгоф-центре, убивал в Афуле, кто поливал очередью из автомата и кто закалывал свои жертвы из-за угла. Но все помнят имя Баруха Гольдштейна.
Убийство в Меарат ха-махпела – пощёчина израильскому обществу. Израильтянин всегда считал себя существом моральным, оправдывал свои поступки тем, что был вынужден действовать в безвыходной ситуации, – в противовес естественной склонности к убийству, характерной для других народов и направленной на протяжении веков против евреев в самых садистских формах.
Сионизм, правда, уже дал трещину в этих представлениях, поскольку в достижении политических целей опирался на физическую силу, что, естественно, вызывало сопротивление местного населения. Впервые за много поколений евреи оказались в положении сильных, притесняющих более слабых. По этой причине ультралевые вообще отказывали сионистскому государству в праве на существование, видя в нём типичное явление колониализма – такое же, как все прочие. Вначале эти взгляды разделяла лишь небольшая группка людей. Но с течением времени, особенно после Шестидневной войны, весь левый лагерь стал исповедовать идею, что сионизм – это не выражение нравственных и духовных устремлений, а лишь средство, необходимое для обеспечения физического существования еврейского народа.
В сущности, с самого начала можно различить в классическом сионизме печать врождённого дефекта – стремления видеть в нём не цель, а средство. Инстинкт самосохранения всегда был сильнее идеологической мотивации и более эффективным двигателем общественных процессов. Сионисты, начавшие свой поражающий воображение процесс возрождения мёртвого народа и возвращения его на свою родину, избрали именно этот, более простой путь. Нет также никакого сомнения, что в этом бегстве от своей исторической миссии существенную роль сыграло желание уйти от постоянного и обязывающего противостояния тому, что в действительности является сущностью еврейства. Видевшие конечную цель в национальном выживании, сионисты если и говорили о том, что в Эрец Исраэль рождается новый еврей, то очень мало думали о содержании и смысле этого понятия, полагая, что всё образуется само собой.
«Новый еврей» – поколение родившихся здесь – уже не ощущал столь остро еврейский инстинкт «выжить во что бы то ни стало». К тому же, он оказался стоящим перед глубоким внутренним конфликтом: ненависть к нам меньше не стала, и моральное оправдание возвращению сюда уже не было таким очевидным.
«Понимание правоты» другой стороны, охватившее широкие слои населения – не только весь левый лагерь, но и так называемый «центр», ещё более осложнило вопрос. Человек, которому чужда несущая положительный заряд духовная основа нашего возвращения в Страну, оправдывал его теоретически – насколько мог – тем, что это необходимо для обеспечения физического существования еврейского народа.
Израильтянин обязан был оставаться овцой и ни в коем случае не походить на волка.
Обязательные посещения комплекса «Яд ва-Шем», подчёркивание того, что у нас нет выбора, невыполнимые приказы, отдаваемые солдатам, несущим службу в населённых арабами районах, готовность отказаться от любого участка земли, не имеющего особой стратегической ценности, стремление положить в основу всего нашего существования в этой стране лишь аспект безопасности – всё это призвано сохранить за нами образ овцы и тем снискать уже не стоящее под вопросом некоторое моральное оправдание.
Ведь овца по сути своей права – ну так смотрите, пожалуйста, какие мы овцы.
И тут явился Гольдштейн и повёл себя, как самый настоящий гой. Стрелял во время молитвы, в спины... В одно мгновение разрушил наш карточный домик и зарезал овцу – образ, который мы так усердно создавали и на который полагались.
Бытийственный сионизм – фундамент Государства Израиль – претерпел мощное сотрясение, будучи не в силах ни забыть, ни простить, ни переварить того, что произошло.
Не сам факт убийства невинных арабов не даёт покоя израильтянам – арабы их заботят, как прошлогодний снег. Хотя, конечно же, размах нашего общественного самобичевания никак не соизмерим с тем, как реагируют другие народы на преступление одиночки. Нам просто необходимо вновь войти в образ овцы среди семидесяти волков. Потому как, если не это, то по какому праву мы вообще тут?
* *
Истерия самобичевания, волна ненависти со стороны левого лагеря, заседания комиссии расследования, транслировавшиеся в прямом эфире, – вся эта атмосфера сделала невозможными подготовку и дальнейшее проведение операции «Махпиль». Мы сидели в глубокой обороне против атак слева, и никто тогда не думал о возобновлении борьбы.
Ресурсы наши истощились, Шмуэль и я должны были вернуться к работе, чтобы содержать семьи.
С печалью в сердце, с сожалением об упущенных возможностях мы закрыли наш маленький штаб в сознании исполненного долга, уверенные, что никогда – «никогда!» – не будем больше пробивать головой стены.
Однако энтузиазм, вызванный нашими действиями, чувство, что можно и следует взять судьбу в свои руки, привели к тому, что в некоторых стратегически важных местах, на государственных землях, продолжали возникать самостоятельно, уже без нас, новые опорные пункты поселенчества.
Они развивались и становились цветущими кварталами, и время от времени нас со Шмуэлем приглашали туда отметить день рождения операции, давшей жизнь этим непризнанным поселениям.
Глава седьмая
ПИРОГИ ЦИПИ
– Где происходили ваши встречи? – спросил Шмуэля прокурор на перекрёстном допросе.
– Всегда у Моше.
Видно было, как встрепенулся прокурор, почувствовав, что ухватил-таки жирную рыбу за хвост...
– А почему это всегда у него?
– Очень просто, – отвечал Шмуэль, – его жене пироги удаются лучше, чем моей.
По залу пронёсся смех. Люди на минуту забыли, где находятся. Даже трое судей – и те не смогли сдержаться... Так вот что определило выбор места, где собиралась эта «ужасная организация», которая в недалёком будущем нарушит нормальное течение жизни в государстве и придаст новое измерение культуре политической борьбы, создав движение гражданского неповиновения.
* *
Р. Йоханан сказал: «Не за что иное разрушен Иерусалим, как за то, что (люди) поставили свои законы выше Законов Торы»
Талмуд, трактат Бава мециа,
стр. 30
«Порядочные люди не должны подчиняться законам слишком усердно».
Томас Эмерсон
С разницей в 1700 лет говорят р. Йоханан и Эмерсон о необходимости поставить созданный человеком закон на соответствующее ему место, ибо, если этого не сделать, закон, как бы ни был он важен сам по себе, может, в определённых условиях, стать вполне «легитимным» орудием произвола, тупости и жестокости.
Вопрос гражданского неповиновения и определение границ, где кончается подчинение закону, рассматривался лучшими силами из среды наших левых интеллектуалов и публицистов за много лет до появления «Зо арцейну», но несмотря на все усилия. приложенные к тому, чтобы овладеть сердцами, им так и не удалось увлечь этой идеей сколько-нибудь значительную часть населения. Самый большой успех, выпавший на долю движений типа «Еш гвуль» («Есть предел»), – это отказ некоторых евреев служить в ЦАХАЛе вообще или на территории Иудеи и Самарии – в частности. Возможно, неудача постигла их потому, что они не выражали чувств большинства народа, а были всего лишь второстепенным элитарным течением по краям основного потока.
Мы не имели нужды в обсуждении данной темы, т.к. каждому здравомыслящему человеку и так ясно, что в повиновении закону существует предел. Проблема заключалась не в том, есть он или нет, а в том, где он пролегает, а также – в случае, если нам придётся его преступить, – как это сделать, чтобы не подорвать основ общества.
Нам было абсолютно ясно, что в Государстве Израиль этот предел давно обозначен, что фундаментальные принципы, на которых вырос весь сионизм, разбиты вдребезги и всё это великое начинание находится на грани уничтожения. Поэтому большую часть времени мы посвящали не идеологическим дискуссиям, а разработке оперативных планов. Впоследствии оказалось, что то, что мы полагали основными принципами сионизма, отнюдь не являются таковыми в представлении израильского суда.
Так как же всё-таки преступить закон, но предотвратить анархию? Не выплеснуть ребёнка вместе с водой?
Три главных принципа руководили всеми нашими действиями: не прибегать к насилию – ни физическому, ни словесному; свести до минимума вероятность возникновения опасной ситуации и возможность ущерба, который эти действия могут причинить; быть готовым заплатить цену и понести наказание, к которому нас приговорит суд. Последнее чрезвычайно важно, поскольку означает, что мы уважаем закон и не собираемся от него увиливать. Наоборот, мы заранее принимаем все последствия наших действий – в соответствии с законом, которым мы так открыто пренебрегли. Мятежник несёт наказание в случае, если мятеж подавлен. Тот же, кто участвует в гражданском неповиновении властям, наказывается всегда, даже при смене власти (как это, кстати, и было в нашем случае).
Соблюдение вышеперечисленных условий придавало «кашерность» всему, что было предпринято нами в достижении поставленной цели. Всё, что мы делали, диктовалось острым чувством надвигающейся конкретной опасности, поэтому мы не очень-то задумывались над юридическим аспектом смысла употребляемых нами слов. Время не ждало, мы очень торопились с составлением подробного плана и подготовкой к его осуществлению и с лёгкостью предоставили в распоряжение юридического советника главы правительства (он же Генеральный прокурор) Михаэля Бен-Яира уйму компрометирующего материала. Ему даже не пришлось прилагать особых усилий, чтобы найти в наших писаниях выражения, по всем внешним признакам подпадающие под определение «призыв к мятежу». Что позднее и было инкриминировано нам на суде.
Немногие беседы, которые в период подготовки нам довелось вести с журналистами, начинались всегда с вопроса: неужели мы собираемся и вправду преступить закон? Вопрос сопровождался огромным недоумением, будто мы намеревались, по крайней мере, осквернить святыню, и обнаруживал присущий израильскому обществу двойной стандарт по отношению к закону. С одной стороны, нет в мире другой демократической страны, где бы с законом обращались так наплевательски и бесцеремонно, как в Израиле. С другой – никто и никогда не осмелится заявить об этом вслух. Если спросить председателя любого рабочего комитета, пойдёт ли он наперекор закону в борьбе за увеличение заработной платы или отмену приказа об увольнении, он решительно отметёт это предположение. «Мы действуем только в рамках закона!» – провозгласит он и... отдаст приказ: и мы все увидим, как полыхают покрышки и как рабочие берут под арест директора завода в его кабинете.
В странах с давними демократическими традициями признают, что существуют ситуации, при которых оправдано формальное нарушение закона. Оно имеет свой характер, нормы и правила, ставшие необходимой составляющей современной демократии. В случае индивидуального протеста речь идёт о неподчинении на идеологической основе; если же в движении участвует большое количество людей, говорится о «корректном гражданском неповиновении» или, как это неточно укоренилось в Израиле, о «мери эзрахи билти алим» – ненасильственном гражданском сопротивлении.
Массовое неповиновение несёт в себе весть, общественно значимый заряд которой несоизмерим с протестом одиночки. Когда множество людей решаются на подобные действия, заведомо зная, что за них придётся держать ответ перед законом, это свидетельствует о крайнем неблагополучии, о той степени несправедливости, на которую власть обрекла своих граждан. Широкий размах подобного движения является прекрасным экзаменом на зрелость демократии, ее проверкой на качество.
Рядовой человек по своей природе не склонен нарушать закон, ибо главная его забота – создание условий для нормального течения своей жизни и жизни своей семьи. Как гражданин, он естественно следует за руководством, когда действия последнего ясны и понятны, и охотно повинуется ему. Ломая этот стереотип, этот внутренний барьер, человек поступает против своей природы. Поэтому когда люди выходят на улицы с готовностью преступить закон и заплатить за свои действия, и при этом ведут себя не как сброд, а крайне сдержанно, правительство должно понимать, что для него зажёгся красный свет. Что это сигнал тревоги, написанный огромными буквами: «Вы нарушили правила общественного договора, не формальные правила, но самую их суть – тот фундамент, на котором зиждятся моральные ценности мира». Режим, игнорирующий подобные проявления протеста – даже если закон на его стороне, – не может с полным правом называться демократическим.
Отличительной особенностью «Зо арцейну» было не только то, что оно явилось первым в Израиле движением подобного характера, но и его социальный состав. Это были, в большинстве, люди с образованием, обеспеченные, с большими семьями – короче, совсем не те, кого мы привыкли видеть на уличных демонстрациях: в Америке и Европе это, как правило, негры (в большинстве своём безработные) или студенты, ещё свободные от чувства ответственности за судьбы своих близких. Таким людям особенно терять нечего. Конечно, во главе всегда стоят идеологи, пожертвовавшие очень многим, но их окружение, их среду составляет случайный и легко возбудимый элемент. В «Зо арцейну» положение было совершенно иным. К тому же следует отметить, что за теми десятками тысяч, которые принимали участие в активных действиях, стояло поддерживающее их и сочувствующее им пассивное большинство.
Правительство Рабина, вначале игнорировавшее движения протеста, затем решившее их подавить, не останавливаясь перед попранием закона, применяя варварские методы против не оказывающих сопротивления людей (часто с демонстративно поднятыми над головой связанными руками), – экзамена не выдержало и поставило большой знак вопроса относительно демократического характера своей власти.
...Ежегодно Америка отмечает день рождения негритянского священника по имени Мартин Лютер Кинг, действия которого были в своё время противозаконны, но, в конце концов, привели к реальному равноправию между чёрными и белыми. Потому что закон в Америке – только главное средство для поддержания общественного равновесия, а ни в коем случае не священная корова. Возможно, именно потому закон там, на удивление, исполняется намного более неукоснительно, чем в Израиле, идёт ли речь о поведении за рулём автомобиля, рабочих забастовках или уплате налогов.
Отчётливая и напряжённая связь между соблюдением законности и порядка и необходимостью, пусть редкой, но жизненно важной, его нарушения в определённых обстоятельствах одинаково содействует укреплению как закона, так и морали. Акт гражданского неповиновения в западных демократиях всегда приводил к дальнейшему прогрессу в соблюдении правовых норм и предотвращению тяжёлых злоупотреблений, совершаемых в коридорах власти. Это сбалансированное и важное орудие на пути произвола, равного которому нет, действующее всегда на благо государству, его допускающему, никогда не приводящее к анархии.
И наоборот, в тоталитарных государствах (или «демократиях» типа рабиновской), т.е. там, где общество не имеет права на гражданское неповиновение, взрыв – на том или ином этапе – неотвратим.
Стремление правящей партии (левой или правой – всё равно) ставить знак равенства между государственным законом и законом моральным, которому человек обязан следовать всегда, привело к тому, что сегодня в Израиле нет серьёзного отношения ни к закону, ни к морали. Конечно, наше общество сформировано из иного материала, нежели германское: слепое повиновение не свойственно детям Авраама, и этого можно не опасаться. Еврейские головы изобрели собственный патент: закон, конечно, священен – до тех пор, пока ты перед камерой или микрофоном...
И тут вдруг случилось нечто совершенно новое: группа граждан открыто заявляет о своём намерении преступить закон, что, естественно, вызывает любопытство и интерес, и политическое руководство спешит заклеймить это как проявление хулиганства, варварства и насилия.
* *
В одну из пятниц (дело происходило летом 1995 года) я пригласил Шмуэля для решительного разговора за чашкой кофе со свежим творожным пирогом, который жена только что вынула из духовки. После столь многих совместно проведённых дней и ночей, тяжёлых и напряженных, мы обрели с ним общий язык и лишних слов нам не требовалось. Год, прошедший со времени «мивца махпиль», только углубил чувство подавленности и разочарования. Весь этот год нас не покидала уверенность в том, что обвал «Осло» можно было остановить, если бы во главе борьбы стояло настоящее руководство.
Мы дали себе слово более не быть Дон-Кихотами, но сдержать его не могли.
Грозная реальность, становившаяся на наших глазах всё опаснее, сознание того, что нам всё-таки удалось подвигнуть к действию большое количество людей, не давали успокоиться, хотя и оставляли место для глубоких сомнений: есть ли вообще какой-нибудь смысл предпринимать что-либо при столь тесных контактах нашего правительства с Арафатом? Попроси Рабин его по телефону не обращать внимания на действия поселенцев – вполне возможно, что тот и согласится.
Я сказал коротко: «То, что следует делать, не делает никто и не сделает. У нас с тобой есть общее представление о том, что необходимо предпринять, и определённая способность это исполнить. Отсюда следует, что чувство ответственности велит нам встать и начать действовать. Помнишь: “Там, где нет людей...”» Мои слова были совершенно излишни и воспринимались Шмуэлем как пустая трата времени. Он уплетал пирог, и, когда я закончил, ответил:
– Жаль, что ждали до сих пор. Так какая у тебя мысль?
– Мы берём за основу ту же идею («мивца махпиль») и просто развиваем её дальше. Но цель наша на этот раз – не спровоцировать Арафата на отказ от переговоров (для этого уже слишком поздно), а прямое давление на правительство Израиля по обе стороны «зелёной черты». О наших действиях должна знать вся страна, это вызовет сомнение в законности предпринимаемых правительством шагов. Мы не повторим прошлых ошибок – не станем обращаться за помощью ни к каким организациям, ни опираться на какую-либо партию, ни согласовывать ни с кем свои действия. Членам кнессета вход запрещён.
– Хорошо. Но ближе к делу.
– Сейчас нет смысла в создании новых поселений: израильское правительство попросит Арафата не обращать на нас внимания и разделается с нами по-тихому, вдали от глаз репортёров. Поэтому необходимо создать проблему на государственном уровне, которая покажет правительству, что мы являемся важным фактором в этой части страны и заставит считаться с нами. Рабину абсолютно всё равно, сколько здесь еврейских поселений – 130 или 140. Это его «не колышет»*, и поселенцы остаются для него «пропеллерами»*. На этот раз мы должны захватить оставленные ЦАХАЛом опорные пункты на дорогах Иудеи и Самарии. Это сразу бросится в глаза, придаст чувство уверенности тем, кто ездит по этим дорогам, и послужит своего рода вызовом и протестом против отступления. Правительство будет вынуждено нас оттуда выдворить, и станет ясно, что существует серьёзная проблема. Но тут очень важно, чтобы её не смогли «навесить» только на поселенцев – эти «2%», по выражению Рабина, которым и не положен тот же уровень защиты, что остальным гражданам страны. Поэтому, одновременно, мы должны организовать широкомасштабную акцию внутри «зелёной черты», что придаст выражению протеста обшенародный характер. Наряду с захватом бывших армейских опорных пунктов – в тот же день и час, по всей стране – должны пройти демонстрации протеста против отступления ЦАХАЛа, сопровождаемые перекрытием главных магистралей страны примерно на 2 часа... Тогда станет невозможным отмахнуться от проблемы. Словно её не существует...
Шмуэль взглянул на меня и усмехнулся: «Звучит хорошо. Немного слишком грандиозно. Но что мы теряем? Так или иначе, всё летит к чёрту».
Когда сейчас я пишу эти строки, мне и вправду трудно понять, что откуда бралось: как мы решились на это, два молодых парня, но уже имеющие свои семьи, детей, люди без имени, – откуда взялась у нас смелость встать на пути основного потока и без чьей-либо помощи, без материальной поддержки, замыслить и осуществить то, что не удалось никому? Здесь сошлись вместе многие факторы: ощущение безвыходности, понимание того, что общество с нетерпением ждет каких-то действий, вера в наши способности к руководству, поразительная наивность и – прежде всего – рука Провидения.
«Давай календарь», – сказал Шмуэль, и в этом был он весь. Год назад та разработанная нами крупная операция не смогла осуществиться полностью потому, что нам не дали назначить дату – точный день выступления. На этот раз мы решили действовать наоборот: назначить срок и сделать всё возможное, чтобы быть к тому времени готовыми. Мы понимали, что прежде всего необходима широкая разъяснительная кампания. Но для этого у нас нет средств. Выход был один: приспособить уже существующие каналы связи и заставить их работать на нас. Мы знали из собственного опыта, что если удастся созвать большой и достаточно впечатляющий форум, способный воодушевить общество и показать ему, что существуют люди, на которых можно положиться, – это станет залогом успеха. На фоне общего упадка духа слух о нём и о планируемых действиях распространится широко и быстро.
Открыли календарь и начали согласовывать время и место. Гостиница «Эшель ха-Шомрон» в Ариэле была нам хорошо знакома по прошлому съезду, да и цена за съём зала была такой, которую мы могли выдержать. Выбор времени оказался более трудным. Оба сошлись на пятнице, выпадавшей на «рош ходеш» (начало месяца) «ав». Мы продолжали листать календарь, чтобы найти наиболее подходящую дату самой операции, недели через две после съезда, – время, необходимое для организации на местах. Наконец решили, что это будет 12 ава – 8 августа – вторник.
На подготовку к съезду мы дали себе около трёх недель и работали по-сумасшедшему. Каждый участник съезда должен был уйти оттуда, имея на руках «дело» – папку с детально разработанным планом операции, снабжённым подробными инструкциями. Кроме того, он обязывался рассказать обо всём тем, кто на съезде не был. Мы со Шмуэлем поделили работу следующим образом: я засел за планирование и составление инструкций, он занялся организацией, решением технических проблем и общим руководством.
Составленное мною «дело» было предельно просто и «метило» в две цели: предоставляло возможность присоединиться к операции любому желающему и одновременно создавало впечатление, что речь идёт о людях серьёзных, хорошо понимающих, чего они хотят. По той же причине, вместо того чтобы изложить содержание на трёх листах, я подготовил целую брошюру, составленную в строгом порядке: вступление, где давался анализ создавшейся политической ситуации; подробный план операции и приложение, где рассматривался вопрос о правильном выборе места, о том, как следует вести себя при столкновении с силами безопасности и блюстителями закона – до и после ареста, как держать себя во время следствия и т.п.
Мы исходили из того, что представляем большинство израильского общества, что мы и есть народ («анахну ха-ам»): ведь небольшие крайние группы типа «Кахане хай» или «Гуш шалом» не в состоянии организовать настоящую масштабную акцию гражданского неповиновения.
По первоначальному плану предполагалось, что роль активистов, жителей больших городов, состоит в том, чтобы привлечь внимание к операции в целом. В действительности же получилось так, что именно акт перекрытия дорог, а не захват оставленных армейских пунктов, вызвал небывало широкий резонанс, что явилось неожиданностью как для правительства, так и для «Зо арцейну».
* *
Зал в Ариэле следовало заполнить до отказа, чтобы повлиять на настроение собравшихся. Поднимая людей на операцию протеста, необходимо, прежде всего, вселить в них надежду на успех. 99% из тех, кто должен выйти на улицы, не будет находиться в зале и получит информацию из вторых или третьих рук. Поэтому так важно впечатление, которое съезд произведёт на присутствующих, – то, что останется в их сердцах. Никакой возможности устроить рекламу у нас не было, как не было и никакого пропагандистского аппарата. Нам оставалось «послать свой хлеб по водам»* и молиться, чтобы молва обрела крылья и оказалась эффективной.
Мы не хотели прибегать к помощи местных советов, чтобы сохранить независимый и внепартийный характер движения, и организовали свою систему связи, воспользовавшись старыми списками и телефоном. По-иному обстояло дело с жителями больших городов. В то время во многих городах и ишувах действовали более или менее организованные группы, устраивавшие небольшие местные антиправительственные демонстрации. Мы быстро наладили с ними связь и в скором времени уже имели список наиболее активных людей, действующих по всей стране. Это не были «люди “Зо арцейну”» (такого понятия вообще не существовало), а просто те, кто искал пути противостоять крушению, к которому вела страну политика правительства Рабина, кто пришёл в отчаяние от демонстративного игнорирования их выступлений на протяжении трёх лет, предшествовавших появлению «Зо арцейну». Наш план был принят ими с энтузиазмом. По всей стране организовывались домашние кружки, и каждый вечер, после напряжённого рабочего дня, мы со Шмуэлем отправлялись на встречи с людьми, чтобы рассказать им о целях предстоящего съезда. (Не всегда выходило удачно: однажды, по приезде в один отдалённый ишув – три часа езды! – я обнаружил в пустой комнате лишь одного человека, талантливого болтуна и никудышного организатора.) В результате нам удалось создать некую реальность, где каждый воспринимал себя частью целого и чувствовал ответственность за исполнение своей партии в общем оркестре.
Мы решили потратить некоторую сумму на покупку эфирного времени и передать через «Аруц 7» приглашение всем желающим принять участие в судьбоносном съезде в Ариэле. Чтобы придать нашему объявлению больший вес, мы обратились к двум известным людям с просьбой «пожертвовать» в эфире свои голоса для этой цели – раву Бени Элону и Адиру Зику. И получили согласие. С тех пор репортажи Адира Зика, чьи передачи в то время являлись единственной отдушиной для всех отчаявшихся, сопровождали нас на всём нашем пути, а знакомство перешло в дружбу.
Нельзя недооценивать также согласие рава Бени Элона. Глава йешивы, известный человек, он согласился «поставить» на двух сомнительных и вызывающих разноречивые мнения людей, за которыми никто не стоял, и открыто выразил свою солидарность с ними. Это требовало немалого гражданского мужества. Присоединение рава Бени Элона к «Зо арцейну» привело в наши ряды массу религиозной молодёжи.
Со стороны партии МАФДАЛ и Совета поселений по-прежнему веяло холодом и враждебностью, но на этот раз они не выступили против нас открыто: возможно, ожидали, что мы провалимся, но возможно также, что не хотели быть теми, кто станет нам мешать. Да и их общественное влияние сильно приуменьшилось за это время.
В своём решении предотвращать всякую форму зависимости от Совета поселений мы были последовательны. Незадолго до съезда ко мне обратился, к моему изумлению, секретарь одного из местных советов, человек достойный, поддерживающий со мной многие годы товарищеские отношения, и от имени Совета предложил поддержку – на определённых условиях. Я вежливо ему объяснил, что буду очень рад любому, кто присоединится к нашей операции, но ни в какие переговоры относительно этого вступать не намерен. По-видимому, среди членов Совета не было единства мнений в отношении «Зо арцейну». Победили те, кто против.
Включились в работу и наши соседи по кварталу. Каждый из них держал связь с пятью ишувами и жертвовал безотказно своим временем и средствами (телефон, факс, компьютер и пр.).
За день до съезда мы со Шмуэлем поехали в Ариэль, чтобы окончательно продумать и решить все организационные вопросы вплоть до мелочей и не оставить ничего на волю случая. С момента регистрации и до вручения каждому папки с планом операции – всё должно работать эффективно и чётко, чтобы не создавать толкучки и очередей. Бланки для желающих присоединиться к движению или сделать пожертвования следует разложить на нескольких столах. Перед входом будут продаваться майки с надписью: «Я готов к аресту во имя Родины – ведь это моя страна». На спине, на фоне карты страны – менора, общепризнанный еврейский и сионистский символ, и слова: «Зо арцейну». Я намеренно воздержался от начертания государственных границ, т.к. по этому вопросу существуют разногласия, а наша цель – достичь возможно более широкого консенсуса: ведь мы считаем себя не маленькой идеологически спаянной группой, а истинно народным движением.
Накануне вечером в помещении нашего бомбоубежища мы собрали тех, кто завтра должен обеспечить бесперебойную работу съезда, и ещё раз «прошли» с каждым его роль. Большую часть этой команды составляли женщины. Дети нашего квартала допоздна занимались расфасофкой разных бумаг и бланков и укладыванием их в папки и ящики. Я всё время боялся, что может нагрянуть ШАБАК или полиция и конфисковать материалы – ведь мы всё делали совершенно открыто и власти должны были быть обеспокоены нашими действиями.
Теперь, задним числом, я понимаю, что правительство Рабина находилось в плену собственных вымыслов, которые само же и распространяло. Оно не верило в способность «пропеллеров» причинить ему серьёзные неприятности. Но тогда, опасаясь неожиданностей, мы спрятали папки с планами у одного из соседей и назавтра привезли их на съезд, лишь предварительно убедившись, что вокруг «всё чисто». Это был единственный случай, когда мы проявили такую осторожность, противоречащую полной открытости, какую предусматривает гражданское неповиновение. Позднее у меня был проведён обыск и большинство материалов отобрано, но мы больше ничего не скрывали и несмотря на то, что наши собрания были нашпигованы полицейскими соглядатаями, не обращали на них внимания.
...Я спросил Шмуэля, сколько людей, по его мнению, приедет на съезд. Он ответил: «Или будет взрыв, или не будет ничего».
...Майки были раскуплены мгновенно, так же быстро разошлись печатные материалы. Несмотря на большое количество народа, соблюдались непривычные в наших краях порядок и чёткость в работе. Чувствовалось, что собравшиеся относятся к этому с одобрительным удивлением. Получив материалы, они проходили в зал и углублялись в чтение. Для нас это было первое знакомство с людьми, которым предстояло в будущем претворить наши планы в жизнь. Большинство составляли не поселенцы, а как раз те, кто проживал внутри «зелёной черты». Совсем новые, прекрасные лица – профессора, раввины, пенсионеры... Поразительно, как сумели позднее средства информации запятнать это замечательное сообщество, выставив его в крайне отрицательном свете!
Зал был набит до отказа. Многие не нашли места присесть и стояли в проходах. Но несмотря на создавшуюся тесноту, всё шло по порядку, в соответствии с расписанием. Шмуэль открыл съезд, затем рав Бени Элон сказал «диврей Тора»*, за ними я – единственный докладчик. Мы не хотели «украшать» наш съезд выступлениями известных людей: общество уже устало от речей. Оно нуждалось в конкретных планах и решительных действиях, и это было как раз то, что оно на сей раз получило.
Шмуэль объявил о моём выступлении так: «Я хочу представить вам руководителя нашего движения Моше Фейглина». Раздались аплодисменты. До этого момента мы никогда не разделяли официально наши обязанности и полномочия, и не было между нами ни главных, ни заместителей. И вдруг – публично – меня именуют главой движения...
Я сказал: «Я хочу объяснить вам, почему на этот раз – в отличие от предыдущих – нас ждёт удача. Я счастлив, что здесь собралось такое замечательное общество, и не менее этого рад отсутствию тех, кто не приехал. Взгляните вокруг: видите ли вы среди присутствующих членов кнессета? Секретарей местных советов? Всякого рода политиков, ищущих рекламы? Сюда прибыли лишь те, кто чувствует боль за создавшееся положение, кто хочет и готов пожертвовать своим покоем, чтобы попытаться спасти то, что ещё можно спасти».
Было важно с первых же слов подчеркнуть нашу независимость и готовность принять на себя ответственность, потому что люди нуждаются в руководстве, и это естественно.
Я, конечно, рисковал, но оказался прав: за день до операции некоторые деятели из правого лагеря и Совета поселений выступили против нас, но общество в целом их не поддержало.
После такого вступления я прямо перешёл к плану и в течение часа подробно разбирал каждый пункт, каждую строку. Люди внимательно слушали и следили за ходом моих мыслей, читая текст и записывая то, что считали нужным (для этой цели в папки были заранее вложены ручки). Напряжение, державшее меня вначале, спало, и я говорил свободно, без излишнего пафоса – словно беседовал с одним-двумя друзьями, а не выступал перед тысячью людей. Когда я закончил, Шмуэль пошутил: «Хорошо, что у него кончилась вода для питья, а то он способен говорить до завтра, а ведь нужно ещё успеть вернуться домой до начала субботы». Весёлый смех пролетел по залу. Было ясно, что мы на правильном пути.
Неожиданно поднялся с места профессор Хейман, как всегда элегантный, и, повернувшись к залу всей своей внушительной, крупной фигурой, произнёс: «У меня было несколько встреч с Моше и Шмуэлем до съезда, и, должен признаться, я не мог определить своё отношение к ним. Сегодняшний съезд явился для них экзаменом. Лично я сделаю всё, чтобы обеспечить успех операции у нас в Раанане».
Трудно было придумать лучший завершающий аккорд. Спели «Хатикву» и «Ани маамин». Съезд закончился. Я мечтал уехать домой и отдохнуть от скопившегося перенапряжения, но люди не хотели расходиться. Жали руку, спрашивали, давали советы. Это продолжалось ещё добрый час. Наконец я уехал.
Когда я вернулся в Карней-Шомрон, Шмуэль давно уже был дома: подготавливал следующий этап.
* *
Итак, первое наше открытое выступление прошло с большим успехом. Поступившие в фонд движения пожертвования покрыли все расходы по организации съезда и даже оставили в нашем распоряжении начальную сумму, необходимую для продолжения деятельности.
Я никогда не хотел быть «вождём» и не испытывал особой радости от звания, свалившегося на меня в тот день. Втайне я надеялся, что наша первая акция сдвинет с места снежный ком, который наберёт скорость и не потребует дальнейшего моего вмешательства и руководства. Я предполагал, что буду на некоторое время арестован и моё отсутствие как раз и даст возможность тем силам в обществе, которые я увидел, себя проявить. Я считал, что успех операции укрепит в людях чувство уверенности в эффективности актов гражданского неповиновения и вследствие этого отпадёт необходимость в детальной разработке дальнейших действий. Думал, что люди будут продолжать выходить на улицы, усаживаться на асфальт, наполнять тюрьмы и тем оказывать такое давление на правительственный аппарат, что вынудят Рабина изменить политику или пойти на новые выборы. Полагал, что в результате успеха операции должно возникнуть сильное местное руководство, к движению примкнут новые силы, дотоле колеблющиеся, и лично у меня больше не будет надобности отдаваться этому делу целиком.
С моей стороны было в высшей степени наивно так думать: любому сообществу необходим ведущий. Надежда вернуться в прежнее состояние и жить нормальной жизнью отвечала желаниям сердца, но противоречила простой логике.
* *
«Зо арцейну» существенно подрывало в обществе уверенность в законности действий правительства, что вынудило последнее обратиться в Совет поселений, который в прошлом зарекомендовал себя как надёжный союзник – добровольный или к этому вынужденный. Рабин относился к Совету с высокомерием и демонстрировал пренебрежение по отношению к его членам во всё время своего правления. Он знал прекрасно, что их угроз ему нечего опасаться, и держал их на коротком поводке. Им было дозволено лаять, изображать обиженных и оскорблённых и «гнать волну», чтобы создавать в обществе, находившемся в подавленном и угнетённом состоянии, впечатление, что они стоят за него горой, – всё в меру дозволенного. Уже почти два года (с ноября 1993-го) Рабин не встречался с руководителями Совета поселений Иудеи и Самарии и, коль скоро пошёл на это, поселенцы должны были дать ему за то определённое возмещение. Встреча была назначена на 8 августа в 17:30 – время начала операции. Смысл сего был однозначен и понятен всем: «Я готов с вами разговаривать, но сначала докажите, что вы действительно хозяева на вашей улице». Рабин полагал, что Совет использует весь свой авторитет и сорвёт операцию – хотя бы для того, чтобы продемонстрировать своё влияние. Он совсем не понимал, как глубока трещина, отделяющая Совет поселений от «Зо арцейну», – для него все мы были на одно лицо.
В самое время этой злополучной встречи в кабинет Рабина стали поступать первые сведения о том, что происходит по всей стране. Опора, на которую правительство возлагало надежды, оказалась глиняной и обнажила всю свою немочь.
В самом правительстве министры выражали опасение, что «ещё одна-две подобные операции и правительство падёт». Стало очевидным, что следует немедленно вывести из строя этот новый фактор, появившийся на политической арене. Никакие демократические принципы не должны приниматься во внимание, когда на чашу весов положена власть. ВЛАСТЬ!
* *
Между съездом и днём операции оставалось полторы недели. Телефоны звонили непрерывно. Требовались ещё и ещё папки с планами и инструкциями, но их у нас уже не было. Решили сделать примитивную видеокассету, и под палящим солнцем я стоял перед камерой во дворе своего дома и целый час подробно объяснял ход будущей операции (потом оказалось, что камера не сработала, и пришлось всё повторить сначала). Продолжались также и наши поездки по стране.
Так приехал я в Кфар-ХАБАД выступить перед хасидами. Было время вечерней молитвы («аравит»), и бейт-мидраш (дом учения) был полон молодёжи. После молитвы рав Майзлиш, скромный и известный своими добрыми делами еврей, попросил внимания собравшихся. Он говорил с большим чувством, затем вместе со всеми читал псалмы*. В его голосе звучали слёзы, надрывающие сердце. Я был взволнован и растерян. Среди моих родных с одной стороны есть много хасидов, с другой – людей, придерживающихся левых взглядов, сам я вырос в атмосфере национально-религиозного лагеря. Однако в моём сердце навсегда сохранилась любовь к хасидизму и огромное уважение к Любавическому ребе. И вот я стою и говорю перед хасидами в бейт-мидраше и ощущаю милый запах детства. Я не помню, что сказал тогда, но в результате Кфар-ХАБАД принял самое деятельное участие в операции.
Когда я вышел из бейт-мидраша, мне предложили встретиться с равом Менахемом Бродом. Молодой и блестящий человек, он является редактором еженедельного бюллетеня «Сихат ха-шавуа», рассылаемого во все синагоги страны и очень популярного среди религиозного населения. (Бюллетень посвящён толкованию недельной главы Торы, а также текущих событий – с религиозной точки зрения.) После небольшой беседы рав Брод предложил взять у меня интервью. Я рассказал о целях и плане операции и практически получил бесплатную рекламу – как раз в последнюю субботу перед 8 августа. Незапланированное интервью обернулось большой удачей.
Этот случай косвенной рекламы был не единственным. За два дня до операции я уговорился о встрече с Цви Зингером из «Едиот ахоронот» и передал ему папку со всеми документами, касающимися предстоящей операции. Я рассчитывал на то, что газета не устоит перед сенсацией и опубликует если не весь материал, то хотя бы отрывки из него, – и это случится точно за день до назначенной даты. Так и было. Газета напечатала на второй странице содержание нашей папки почти полностью. Так те, кто слышал об этом, но не знал подробностей, были вовремя осведомлены о них через газету.
* *
Казалось, что средства массовой информации (СМИ) соревновались между собой в том, кто выразит больше пренебрежения в отношении эфемерной группки, осмелившейся замахнуться на самые устои государства. Эта своеобразная «реклама» тоже пошла нам на пользу. Такое отношение СМИ объяснялось не только их всем известной левой ориентацией, но также и объективными причинами: угрозы, раздававшиеся со стороны поселенцев в течение трёх лет, никогда не исполнялись. Поэтому никто и не принимал нас всерьёз. Генеральный инспектор полиции Асаф Хефец заявил, что силы порядка не допустят никаких помех движению. Так те и эти, полиция и СМИ, «подпитывали» друг друга успокаивающими сообщениями и предоставили нам практически полную свободу действий.
Потом-то отношение круто изменилось: о нас заговорили как об опасной, профессиональной подпольной организации, и полиция отрядила крупные силы для дежурства на всех перекрёстках, чтобы предупредить возможные акции. Когда однажды в Иерусалиме я столкнулся с полицейскими из Акко (!), посланными против маленькой демонстрации, я понял, что кто-то там наверху совсем спятил. К примеру, некий высокий полицейский чин утверждал в интервью, данном им одной местной газете, что наш успех объясняется... «использованием передовой технологии... и компьютеризацией». Я не знал плакать или смеяться.
О том, насколько никто не понял, что же, в сущности, произошло, свидетельствует следующий забавный эпизод. После операции у меня во дворе объявился корреспондент 2-го канала Итай Энгель, человек неглупый (делающий репортажи, в основном, на международные темы), и без лишних слов попросил меня показать ему наш «оперативный штаб». «Где батареи телефонов и телефонистки? Где вы всё это прячете? Где сидят те, что днём и ночью корпят над планами и картами? Где график будущих операций?» – выспрашивал он с любопытством.
Я смотрел на него и про себя потешался. Тут как раз пришла Лея Коханович, исполняющая функции секретаря движения (в прошлом – моя секретарша на бывшей работе). «Вот это и есть “Зо арцейну”, – объяснил я ему, – Лея и я». – «Но я серьёзно, – возразил Итай, – где все ваши люди? ...Ты хочешь сказать мне, что вот так вы сумели перекрыть всю страну?» – «Именно, – ответил я. –Нет ни организации, ни её членов, ни членских билетов... И вообще – одно сплошное “нет”».
И тут Энгель понял. Я буквально почувствовал, как в его мозгу происходит быстрая работа по сопоставлению готовой картины, с которой он ехал в Карней-Шомрон, – с тем, что он увидел на самом деле. Он расхохотался и больше не спрашивал, где скрыта дверь, ведущая в тайник.
* *
За день до операции мы (Шмуэль, рав Бени Элон и я) впервые созвали пресс-конференцию – в Иерусалиме, в Бейт-Агрон. Как мы и ожидали, вопросы журналистов отличались крайней враждебностью, хотя, по причине профессионального интереса, прибыли многие. Их интересовали детали, наше отношение к закону, а также контакты с Советом поселений. Но мы последовательно воздерживались от общих или личных обвинений. Запомнился вопрос корреспондента «Кол Исраэль» Гиля Литмана: «Как ты полагаешь, сколько перекрёстков будет перекрыто?» – «Твой ответ точно так же хорош, как и мой. – Мы сделали всё, что смогли. Что произойдёт в действительности – предсказать не может никто». И это было правдой. Прошедшие три года не давали особых оснований для оптимизма. Сейчас речь шла о совершенно иной концепции, которая требовала разбить старые стереотипы поведения и преодолеть глубоко сидящее в душе каждого честного гражданина предубеждение против прямого столкновения с представителями закона.
* *
В тот же вечер у нас была встреча в Тель-Авиве с главными активистами завтрашней операции: несколько десятков человек – руководители местных «штабов». Нашей целью было «нейтрализовать» последние сомнения. Я сказал им: «Никто точно не знает роли, отведённой ему Историей. Все мы ощущаем катастрофу, которую навлекает на нас правительство, и знаем, что до сих пор не смогли сколько-нибудь серьёзно этому помешать. Мы разработали иной путь борьбы. Пойдёте ли вы по нему – дело ваше, но если воздержитесь, то уже не сможете утверждать, что сделали всё, что можно было сделать. Более того: весь план основан на всеобщем участии; оставшийся в стороне вынимает тем самым камень из стены, которую мы тут пытаемся возвести».
«У кого-нибудь есть вопросы?» – спросил Шмуэль. Все вопросы были по делу, в том числе и о том, есть ли у нас адвокаты, которым предстоит заняться освобождением задержанных. Кто-то спросил, как именно следует перекрывать перекрёсток. «Вот так», – ответил я просто и уселся на пол. Все рассмеялись, и совещание закончилось. Уходя, люди жали нам руки, и из разговоров можно было заключить, что дело выйдет.
«Похоже, что это действительно случится», – сказал, улыбаясь, Шмуэль, пока мы укладывали вещи в машину. Я был тронут. Его одобрение и его оптимизм были крайне важны для меня.
В Карней-Шомрон мы вернулись очень поздно. Я мечтал хоть немного поспать перед завтрашним днём, но Ципи сказала, что звонил мой отец и он очень встревожен. Так довольно долгое время ушло на разговоры с родными, которые вдруг осознали, в какой капкан загнал себя их Моше, и пробовали остановить меня в последний момент. Назавтра мы с Ципи ещё поехали на место работы моего отца, в Ашдод, чтобы как-то успокоить его и убедить, что не так страшен чёрт, как его малюют.
Так шло и сжималось время, и приближался назначенный час.
* *
Я ещё успел в тот день встретиться с Коби – моим близким товарищем, в течение многих лет работавшим управляющим в моей фирме в Реховоте. Было ясно, что я не смогу продолжать руководить фирмой и одновременно организовывать демонстрации на перекрёстках, проводя значительную часть времени в местах заключения и в суде. Быстро продать своё дело я не мог (оно находилось не в таком состоянии), оставалось или закрыть его совсем, без какого-либо возмещения, или законным порядком передать кому-нибудь другому, кто сможет его вести. Коби был единственным, кто бы с этим справился.
Я объяснил ему положение, предложил взять всё в свои руки или искать другое место работы. Он был в шоке. Никакой склонности к собственному бизнесу у него не было, но так же точно он не хотел остаться без источника заработка. Я перевёл принадлежавшую фирме машину на его имя, вручил папки с делами клиентов и письмо, передающее ему право на все контракты. Я не просил у него никаких денежных обязательств: «У меня нет ни времени, ни желания вступать с тобой в переговоры, – сказал я ему. – Если ты преуспеешь – заплатишь, сколько сочтёшь нужным».
Коби был не только моим личным другом, но и другом семьи. Он сожалел обо мне, не одобрял моих действий и не верил, что я чего-нибудь этим добьюсь. Он проводил меня до автобуса, собиравшего участников операции, и я отправился на перекрёсток Ган ха-Врадим.
Глава восьмая
ОСТАНОВЛЕННАЯ СТРАНА
«РАБИН – К ПРЕЗИДЕНТУ!»
«Свои свидетельские показания я хотел бы начать с небольшой истории, случившейся около полугода назад», – обратился я к судьям, когда наконец-то при-шла очередь защиты. К тому времени из трёх подсудимых, проходивших по делу «Зо арцейну», остались двое – Шмуэль Сакет и я: рав Бени Элон был избран в кнессет от партии «Моледет», и судебное расследова-ние против него было прекращено.
* *
...Вот уже несколь-ко месяцев нам прихо-дилось терпеливо выслушивать показания офицеров полиции – одного за другим, которые бесстыдно лгали, и самым скверным из них был старший по чину – Краузе («нацив мишне», соответствует званию полковника). Он назвал демонстрации «Зо арцейну» самыми хулиганскими и агрессивными из всех, с какими он сталкивался до сих пор. Обвинение представило нас людьми опасными, подстрекавшими к мятежу и приведшими к убийству Рабина. Расцветший в те дни маккартизм, стихия травли, раздуваемая СМИ, допросы раввинов, выискивание «крамольных» цитат в речах, когда-либо произнесённых представителями правого лагеря, – всё это как нельзя лучше соответствовало линии, избранной обвинением. Куски предложений из интервью, отрывки из личной переписки, изъятой у меня дома и т.п. – не было упущено ничего, что могло бы помочь обвинению использовать тяжёлую общественную атмосферу, создавшуюся в стране после убийства Рабина.
Я не брал адвоката и потому мог говорить свободно о том, что касалось моего дела. На мою просьбу начать с небольшой истории судьи ответили согласием. И я рассказал следующее.
«Примерно полгода назад я отправился в Америку, чтобы собрать деньги, необходимые для ведения этого судебного процесса. Стюардесса, следящая за посадкой в автобус, подвозивший пассажиров к самолёту, сказала, обращаясь ко мне: “Я тебя узнала. Ты тот, кто остановил нам всю страну”.
В этой девице можно было сразу и безошибочно распознать “тип с улицы Шенкин”*, я знал, что мои убеждения ничего не говорят ей, и не понимал, что ей от меня нужно. “Да, мне выпала такая честь”, – ответил я, натянуто улыбаясь и предвосхищая холодный душ. “Я хочу тебе кое-что сказать, – продолжала девушка. – Я левая, очень левая! И все мои подруги тоже! Но когда вы сделали то, что сделали, я поняла, что существует проблема! До сих пор я думала, что вас действительно 2% – так Рабин сказал. Но когда я не смогла выйти из дому, когда это произошло рядом со мной, я вдруг поняла, что половина народа, а может, и больше, думает иначе, чем я. Назавтра я разговаривала об этом со всеми своими друзьями, и все чувствовали то же, что и я”.
Меня охватило удивительное чувство: они вдруг увидели, что король гол. Три года не хотели видеть, не замечали протестов, демонстраций – ничего! Пока “Зо арцейну” не довелось сыграть роль андерсеновского мальчика...»
Я не зря начал свою защиту с этого случая. Было очень важно, чтобы судьи вникли более глубоко в то, что составляло самую суть нашего движения. Оказалось, что формирование общественного мнения происходит не только в салонах. Иногда одно действие стоит тысячи слов. Среди нас многие опасались взрыва ненависти со стороны населения. Но я так не думал. «Наша цель не в том, чтобы нас полюбили, – повторял я, – а в том, чтобы нас зауважали, стали наконец с нами считаться и выслушали бы. Везде уважают тех, кто твёрд и последователен. Такие люди заслуживают того, чтобы быть выслушанными. И лишь после этого можно пытаться кого-то в чём-то убедить».
...Незадолго до операции сказал мне Эльяким Хаэцни, мой друг и видный деятель правого лагеря: «Может и найдутся четыре сумасшедших, что выйдут с тобой на какой-нибудь перекрёсток. Дай вам Бог удачи, но я подозреваю, что всё это из области твоих фантазий. Люди устали, разленились, никто за вами не пойдёт».
Однако действительность превзошла все мои ожидания. Интуитивно я правильно «прочёл» настроение общества и определил, куда дует ветер, понял, что люди готовы бороться. Оставалось лишь вселить в них уверенность, определить линию поведения, продемонстрировать свою способность к руководству и назначить день. Остальное доделали «штабы городов», чьи люди, проведшие к тому времени множество часов в бессчётных демонстрациях, только и ждали предложения, подобного нашему.
Жители Кфар-Йехошуа и близлежащих мошавов перекрыли перекрёсток Ха-мовиль; шоссе номер 1 (Тель-Авив – Иерусалим) перекрыли хабадники; перекрёсток Раанана – жители города; перекрёсток Ашдод – члены расположенных в районе религиозных киббуцов; даже в таких отдалённых местах, как Цфат, Кирьят-Малахи и Арад, движение было остановлено. Всего по всей стране – в тот же день и час – было выведено из строя 78 перекрёстков. На несколько часов страна стала. И всем было ясно, что это сделали не 2% «пропеллеров».
...Из показаний д-ра Мози Финкеля:
– Расскажите о себе.
– Я вырос на Кармеле*. Реальная гимназия, молодёжное движение «Цофим»**. Затем – парашютные войска; добровольческая работа в городке развития Йерухам; Технион – гидроинженерный факультет; обдуманный переезд на постоянное место жительства в другой городок развития – Йокнеам; война Судного дня и участие в послевоенных демонстрациях; работа в Африке от министерства иностранных дел с целью оказания помощи странам, пострадавшим от засухи; работа в рамках ООН...
Далее д-р Финкель перешёл к описанию демонстрации:
– ...К нашей группе присоединились несколько профессоров Техниона. Полиция ожидала нас в Мегиддо, а мы прибыли на перекрёсток Ха-тишби и в назначенный час его перекрыли. Никакого насилия не было. Я до сих пор нахожусь под впечатлением того, как из сотен машин выходили люди и присоединялись к нам! ...Они стояли вдоль дороги на протяжении многих километров, и атмосфера была спокойной и дружественной. ...Когда прибыли полицейские, мы дали им воды... Потребовалось довольно много времени, чтобы дорога освободилась. Мы пожали полицейским руки и отправились по домам с очень хорошим чувством – оттого, что сумели донести до сознания общества наш протест.
* *
Реакцию правительства нельзя назвать иначе как истерической. Была взята под сомнение законность действий законно избранной власти! Это вселяло страх в тех, кто держал штурвал. Отсюда – неправдоподобно огромные силы, бросаемые отныне против любых
действий «Зо арцейну» – будь то самая маленькая местная демонстрация. И омерзительные, вызывающие отвращение своей жестокостью акты насилия, санкционированные сверху. Они применялись столь широко и последовательно, что не могут рассматриваться как исключение. Ещё более откровенным, чем полицейское насилие, было сплочение сил постсионистской олигархии, необходимое ей для выживания и обороны против вдруг восставшего и бросающего ей вызов национального духа. Даже судебная система опустилась до прямого сотрудничества с властью. Приведённый ниже рассказ подтверждает это тяжёлое обвинение.
Как я уже писал, во время операции я был на перекрёстке Ган ха-Врадим. Ближайший полицейский участок, куда позднее доставили сотни задержанных, находился в Ришон ле-Ционе. Процесс оформления был долгим и изматывающим, и лишь к полуночи все собранные во дворе люди были зарегистрированы. За эти часы высокие полицейские чины выяснили, что самая крупная рыба, виновник всего сегодняшнего безобразия, находится именно здесь.
Правительству очень хотелось, чтобы меня судили сурово и быстро, чтобы уже назавтра вся страна смотрела по телевидению, как меня ведут в суд, чтобы другие «увидели и убоялись»*.
Ко мне подошёл офицер и сказал, что они намереваются освободить всех задержанных, но не сразу, а небольшими группами, чтобы не создавать излишний переполох. Я не стал особенно вникать в смысл его слов, хотя мне и показалось странным, что они считают нужным объяснять мне свои действия. Когда был отпущен последний человек, д-р Моше Перец спросил меня: «Ты считаешь, что мы должны разойтись, не дожидаясь, пока тебя тоже освободят?» Я не видел особой причины продлевать их пребывание здесь и сказал, чтобы шли по домам.
...Мне объявили, что я остаюсь в участке. Я отметил про себя, что для полиции правда и ложь абсолютно равноценны как средства.
Окольными дорогами меня перевезли в полицию Реховота, и назавтра утром я предстал перед мировым судьёй.
Я полагал, что меня привели сюда, чтобы оформить продление ареста. Я, правда, несколько недоумевал, почему они так с этим спешат: по закону они имеют право держать меня ещё полтора дня без этой процедуры. Мне и в голову не могло прийти, что меня вот прямо сейчас будут судить! Израильский закон такого не разрешает. С момента задержания должно пройти, как минимум, 48 часов. Правда, в экстремальных случаях, как, например, угроза государственной безопасности, срок может быть сокращён до 24 часов. Я провёл у них менее 10-ти... Я даже не сразу понял, что нахожусь в суде, а не в полиции, т.к. меня ввели через заднюю дверь.
Пока я сидел в задней комнате, туда вошёл адвокат д-р Хаим Мисгав. «Тебя сейчас поведут в суд. Твой друг Шмуэль звонил мне и просил, чтобы я тебя там представлял. Ты, естественно, не должен ни в чём признаваться». На этом я его вежливо прервал и поблагодарил за беспокойство, сказав, что я не заинтересован в том, чтобы меня представляли, что я буду защищать себя сам. Мисгав пробовал меня переубедить, но я объяснил ему, что дело это необычное, что речь идёт о примере гражданского неповиновения и что я готов сесть за это в тюрьму. Мисгав вынужден был отказаться, но остался в зале суда.
Зал гудел от репортёров всевозможных СМИ. Общественный интерес к происходящему был очень велик: что сделают с этим выскочкой, который посмел так резко повернуть привычное течение жизни? Появление адвоката также привлекло к себе внимание, потому что сам факт его присутствия обещал сделать представление более интересным.
Но ещё до начала заседания Хаим Мисгав поднялся с места и объявил судье г-же Авиталь Бейт Нер, что я от его помощи отказался, но что он, Мисгав, просит, однако, её дозволения сказать несколько слов в начале и в конце суда. (Разрешение было им получено.) Во время перерыва я просил его выйти к корреспондентам и передать от моего имени следующие слова Томаса Джефферсона: «Когда власть преступна, тюрьма – место честного человека». Назавтра эта цитата появилась в заголовках газет.
* *
Начался суд. Тот факт, что он проходил при грубом игнорировании прав подсудимого, не показался судье достаточным основанием для прекращения этого фарса. В соответствии с израильскими законами, человека нельзя судить, не предоставив ему минимального времени подготовиться к суду: ознакомиться с материалами следствия, с выдвинутыми против него обвинениями, выбрать адвоката, пригласить свидетелей защиты и т.п. Но у судилища в Реховоте была особая цель: наказать сразу, по горячим следам, пока ещё у людей свежа память о вчерашнем. Среди предъявленных мне обвинений было и такое: «занимался запугиванием общества». Выражение показалось мне настолько нелепым, что я заметил: «Наоборот – я вселял в него надежду». Но судья не дала втянуть себя в такого рода дискуссию. Вся «судебная процедура», от начала и до вынесения приговора, заняла менее получаса. Я был признан виновным, но, учитывая моё чистое прошлое, приговорён «только» к 10.000 шекелей штрафа и 6-ти месяцам заключения условно.
Когда я вышел из зала суда, на меня налетели репортёры, и лишь тут я понял, какое впечатление на общество произвела операция «Зо арцейну»: со времени ареста я не слышал радио и не читал газет.
Я показал фотографам обвинительное заключение и сказал: «Я намерен вставить его в рамку и повесить в салоне на видном месте, чтобы через 15 лет, когда сын спросит меня: “Отец, что ты сделал в те ужасные дни, чтобы изменить положение?” – я мог бы указать ему на этот документ».
Заявления такого рода у нас непривычны и посему, будучи напечатанными, тоже произвели впечатление. Я не знал тогда о существовании закона о минимальном сроке в 48 часов, да скорее всего и не воспользовался бы им, чтобы оттянуть процесс. Но судье-то он был прекрасно известен! Понятно, что глава правительства не звонил ей по телефону и не требовал делать то, что она делала – в этом не было нужды. Просто, когда «туземцы» подняли головы, левая судебная олигархия встала на защиту левой политической олигархии. Всё шло настолько естественно, что, вероятно, сама г-жа Бейт Нер не поняла истинной сути происходящего.
Во время работы над этой главой, два года спустя после описываемых событий, мне стало известно ещё об одном случае, когда полиция привела в суд человека до истечения положенного 48-часового срока. Это был араб, работающий в Ришон ле-Ционе, но не имеющий разрешения на работу. Судья Бейт Нер очень рассердилась тогда на полицию – настолько, что даже наложила на неё денежный штраф.
Араб, о котором идёт речь, позднее устроил взрыв в Тель-Авиве, в кафе «Апропо»...
* *
Несмотря на условный арест, я ничего не менял в своей жизни, продолжал организовывать демонстрации и участвовать в них и был по-прежнему готов заплатить за это полную цену.
Сразу же по возвращении домой мы стали думать о дальнейших планах. Общественность видела в «Зо арцейну» серьёзный фактор и многого от нас ждала. Мой дом превратился в кипящий котёл. Телефон звонил непрерывно. Люди со всех концов страны и даже из-за границы нашли наконец адрес для выражения своих чувств: молодое, динамичное движение одной своей акцией помогло им восстановить и укрепить самоуважение и уверенность в себе. Анонимность сменилась жизнью под лучами прожекторов. Мы не обладали необходимой организационной структурой, способной «поглотить» такое количество людей, да и не стремились к этому. Я хотел, чтобы «Зо арцейну» оставалось неформальным, общедоступным народным движением: не сменил номер домашнего телефона, отвечал на все звонки и продолжал работать дома. Пришлось, правда, поставить дополнительную линию, чтобы и у детей была возможность переговариваться со своими товарищами.
Ципи очень страдала от публичной стороны нашего существования и всеми силами старалась сохранить и оградить всё, что было возможно, из нашей частной жизни. Она установила ряд жёстких правил: не пускать репортёров и журналистов в дом (мне приходилось принимать их во дворе), не отвечать на телефонные звонки после 11 часов вечера. Её старания увенчались успехом, и, несмотря на бушевавшие снаружи вихри, наша семья вела в общем-то нормальный образ жизни.
Если до операции отношение к нам СМИ колебалось в пределах между пренебрежением и демонстративной незаинтересованностью, то сейчас всё круто изменилось: о нас писали, нас снимали, о нас делали передачи. Материала было так много, что мы не могли не то что реагировать на него, но даже просто переварить. Как всегда, средства информации всё сильно раздули и преувеличили, породив в обществе неоправданно большие надежды, а у правительства и полиции – страх и тревогу. Убеждённость в том, что давление на правительство нельзя прекращать, сознание того, что от нас многого ждут, обостряло чувство ответственности. Я находился в состоянии тяжёлого и постоянного напряжения и сожалел, что судья Бейт Нер не упрятала меня за решётку – немного передохнуть.
Возвращаясь не раз мысленно к тому времени, я ловлю себя на том, что задним числом понимаю: в те дни многое можно было спланировать и провести иначе и добиться гораздо более ощутимых результатов. Мы пользовались тогда небывалым сочувствием и симпатией широких слоёв народа, и если бы не мой незыблемо святой и глупый принцип – не испрашивать у властей разрешения на демонстрации (тоже своего рода вид неповиновения), мы могли бы вывести на улицы огромные массы, устроить одновременные большие митинги в крупных городах, организовать марши протеста, секторальные забастовки – словом, привести к тому, чтобы в процесс включились и те широкие слои, которые боялись присоединяться к действиям «Зо арцейну», зная заранее, что их ждёт грубое полицейское насилие и жестокость. Но это уже задним умом. А тогда, после трёх лет абсолютной неэффективности «законных» демонстраций, я не хотел идти этой дорогой – не осознав в должной мере, что положение изменилось, и что даже легальные демонстрации «Зо арцейну» произведут нужный эффект.
У меня в голове вызревало иное. Размышляя над разными формами гражданского пассивного неповиновения, я всё больше поддавался очарованию одной из них, носившей истинно народный характер. Речь идёт о марше в Вашингтон, организованном Мартином Лютером Кингом-сыном. Мне мечталось устроить что-то вроде этого.
Я начал думать над этим и набрасывать план. Ближайший круг людей, активно участвующих в «Зо арцейну», значительно расширился за это время. Среди них оказался человек, пилотирующий маленький вертолёт, предложивший свои добровольные услуги с энтузиазмом. И я действительно этим воспользовался. Среди них был и Михаэль Пуа, о котором я уже рассказывал, человек одаренный, глубоко и неординарно мыслящий, к тому же наделённый способностью прекрасно выражать свои мысли. Он принял на себя обязанность нашего пресс-секретаря. Когда обсуждался план марша в Иерусалим, Михаэль придумал для него девиз:
«Рабин – к президенту!»*
Основа плана состояла в том, чтобы автобусами доставить людей со всех концов страны – одновременно! – в район шоссе номер 1, соединяющее Тель-Авив с Иерусалимом, и там высадить. Оттуда, по обочинам дороги, мы все вместе направимся в Иерусалим. По прибытии в город мы нанесём на тротуары наш лозунг и стрелки, указавающие Рабину путь к Дому президента. Руководители местных штабов связались со мной, и я распределил между ними равные участки. Было ясно, что и мои и их телефоны прослушиваются, но как раз этот факт я использовал намеренно, чтобы в точности довести до сведения полиции то, что было усвоено тысячами демонстрантов, а именно: на этот раз мы не собираемся нигде перекрывать движение. Марш пройдёт по обочинам.
Операция была назначена на 24.8.95 в 12:30 дня.
Высшее полицейское руководство прекрасно отдавало себе отчёт в характере нашего давления на правительство, и ему не требовалось прямых указаний «сверху», чтобы понять: если закон является помехой решению не допустить этот марш, то его – закон – следует игнорировать. И полиция выступила против нас в полной боевой готовности.
...Автобусы останавливали не только на дорогах, но часто ещё до того, как они трогались с места. Причём людям было запрещено выходить из них в течение долгих часов. Происходило массовое задержание граждан по всей стране без предъявления ордера, без соблюдения хотя бы видимости законности. Тех, кто пытался выйти, били и тут же стряпали обвинение в нападении на полицейских. Среди останавливаемых полицией автобусов были экскурсионные, но если публика в них была религиозной или хотя бы походила на неё, таким автобусам не давали следовать дальше, а с пассажирами обращались, как с нами. Израильскими законами не предусмотрен подобный способ задержания, поэтому ни у одного из полицейских, не дававших людям выйти из автобусов, не было на руках ордера или какого-нибудь иного предписания. Никто из задержанных даже не был допрошен. Это был просто массовый арест граждан, зачастую не имевших абсолютно никакого намерения идти к Дому президента и едущих в столицу по своим частным делам. Легко можно представить скандал, случись подобное с демонстрацией левых.
В тот день я воспользовался помощью Йоси – пилота вертолёта, намереваясь «сопровождать» колонну демонстрантов сверху и присоединиться к ним позднее, уже в городе. Признаюсь, что этим я хотел не только поддержать дух демонстрантов, но и слегка «ущипнуть» высокомерное рабиновское правительство. (В тот же день этот «скуп» обошёл многие газеты.) Но то, что я видел сверху, не очень-то ободряло. Я даже одно время опасался, что вся моя затея рухнула, но, к счастью, как выяснилось позже, ошибся. Именно действия полиции, вызвавшие столь большое негодование, способствовали тому, что, хотя марш в Иерусалим и не состоялся, возмущённые демонстранты, спустя несколько часов выпущенные из автобусов, разными способами добрались до города и провели вторую часть операции, как было задумано.
Полицейский вертолёт поднялся в воздух, чтобы совершить «перехват». Это было поистине смешное зрелище. Вертолётик Йоси был одноместным (мы сидели плечо к плечу), без дверей, и каждый порыв ветра сбивал нашу игрушку с нужного маршрута. Нас «приземлили» в районе Латруна и сторожили, пока не прибыли большие силы полиции. Меня препроводили в полицейский участок Бейт-Шемеша, а оттуда в Иерусалим, на «Русское подворье».
Офицер полиции в Бейт-Шемеше, заполняя на меня бланк, затруднялся определить и сформулировать причину ареста. Нас было как-то трудно обвинить в том, что мы «напали на полицию» или мешали движению на дороге. Он без конца листал свод законов и лишь через час (не раньше!) ему удалось выискать некий параграф, который можно было хоть как-то применить к данному случаю.
Иерусалимцев беды того дня миновали, и они были первыми, кто направился к Дому президента, оставляя по пути, на тротуарах, призыв к Рабину и – в роли дорожного указателя – отпечатки ног. Группа, возглавляемая равом Бени Элоном, шла по Шдерот ха-Наси. Полиция перекрыла путь. Но люди, демонстративно подняв вверх руки, продолжали идти, пока их не задержали. Бени Элону оказали честь и тоже препроводили в «Русское подворье», где мы с ним и встретились вечером в одной камере.
А тем временем со всех сторон к Дому президента стекался народ. Это была самая спокойная и красивая демонстрация, которую когда-либо видел Израиль. Не было митингов, речей и трибун с дорогостоящей аппаратурой и звукоусилителями; не было автобусов, организованно подвозящих демонстрантов почти до места. А было массовое народное шествие к Дому президента с совершенно законным для демократического государства требованием. И проходило оно сдержанно и достойно.
Демонстранты шли тихо, женщины катили перед собой коляски с детьми, нигде не устраивалось никаких помех движению и, само собой, никаких провокаций. Несмотря на это, как выяснилось позднее, было принято «стратегическое» решение: запугать людей по-настоящему, чтобы начисто отбить охоту к участию в каких бы то ни было действиях «Зо арцейну» – вне зависимости от их характера и формы.
Полиция вела себя с нами подчёркнуто грубо и очень жестоко. И это повторялось везде. Такого не могло быть без распоряжения сверху. Люди находились в шоке, не понимая, что происходит. Позднее, в суде, свидетели рассказывали о ничем не спровоцированных диких актах насилия: полицейский на лошади избил нагайкой молодую девушку; женщине, проделавшей неближний путь из Нагарии в столицу и избитой там полицейскими, было отказано в медицинской помощи; инженер из Хайфы получил удар в лицо от самого командира особой части ЯСАМ* Эфи Хавивьяна, потому что посмел обратиться к нему с вопросом, и т. п.
Свидетельствует Рон Нахман*:
«Я видел, как полицейские с дубинками толкали женщину, стоящую на тротуаре с коляской, в которой было двое детей; я видел, как те же действия применялись и в отношении людей, идущих по тротуару. Я подчёркиваю, что речь идёт не о проезжей части, а о тротуаре. Я сказал офицеру, что хотел бы знать, почему он толкает эту женщину, но ответа не получил. Я спросил снова: “Разве ты не видишь, что она с детьми?” И он снова не ответил. Тогда я сказал: “Я депутат кнессета, и если ты мне не ответишь, подам на тебя жалобу”. В действительности я не мог этого сделать, потому что на нём не было опознавательного знака. У большинства из них не было. Намеренно.Тогда я обратился к офицеру с мегафоном: “Я, член кнессета Рон Нахман, хочу знать: на основании какого закона ты приказываешь толкать и теснить людей, идущих по тротуару?” Он ответил: “Я не обязан давать тебе объяснение. Я выполняю распоряжение”. Я спросил, от кого оно исходит. “Я не обязан тебе сообщать”. Я настаивал: “Может, это распоряжение начальника полиции округа? Министра полиции? Или главы правительства?” Он не ответил...
Я подошёл к Арье Амиту, начальнику полиции иерусалимского округа, который стоял на тротуаре и руководил всей “операцией”. На моё обращение он никак не отреагировал, повернулся и пошёл прочь от меня. Я побежал за ним, как мальчик. Депутат кнессета бежит за офицером полиции! Я снова окликнул его. Он не ответил.
...Когда я шёл оттуда к канцелярии главы правительства, я своими глазами видел конных полицейских, наносящих удары дубинками по людям на тротуаре. Своими глазами! Я позвонил Эйтану Хаберу, помощнику Рабина, говорил с другими ответственными лицами, и я могу заявить прямо и однозначно: стратегическое решение о применении насилия в отношении “Зо арцейну” было принято правительством Израиля, напуганным размахом протеста и не знающим, как этому противостоять. Поэтому против демонстрантов была брошена не только полиция, но и армия, и отряды пограничной охраны».
* *
...И всё-таки, несмотря на все эти меры, очень многие сумели оказаться довольно близко от Дома президента.
Из показаний главного свидетеля обвинения полковника полиции Краузе:
«В 17:30 сотни тысяч людей пошли по направлению к Дому президента, пытаясь приблизиться к нему. Везде, где были замечены демонстранты, им было велено очистить место и тихо разойтись. К тем, кто не подчинился приказу, было применено насилие в разумных пределах».
Вопрос: «Какие средства были применены?»
Ответ: «Были введены в действие силы полиции, действовавшие с помощью рук, в некоторых местах – конные полицейские. Иногда применялись брандспойты».
Вопрос: «Сколько полицейских было задействовано в тот день?»
Ответ: «Насколько я помню, более чем 1500... около 1800».
Вечером у «Русского подворья» состоялась спонтанная демонстрация с требованием нашего освобождения. Двое растерянных полицейских вошли в мою камеру, сунули мне в руки мегафон и попросили, чтобы я предложил людям разойтись. Я это сделал. Был уже очень поздний час, успех операции превзошёл все ожидания, и я посчитал, что пришло время прекратить контакты с полицией, «оторваться» от неё. Я поблагодарил собравшихся и просил их разойтись. Люди повернулись и стали уходить. И тут им вслед бросились молодцы из ЯСАМа и стали избивать их – тех, кто был повёрнут к ним спиной и даже не подозревал об опасности. Это было настоящее побоище, и лишь спустя довольно долгое время на место были допущены машины «скорой помощи», чтобы увезти валявшихся на земле раненых.
Я был в состоянии шока, понимал, что меня просто-напросто «использовали», чтобы облегчить избиение. Рядом с собой я увидел рыжего офицера с бульдожьим лицом – Краузе. Именно он командовал этой расправой. «Это я решаю, КАК они будут расходиться», – процедил он сквозь зубы. Я еле сдержался, чтобы не взорваться, но понимал, что этого делать сейчас нельзя.
Из показаний Исраэля Оранжа:
«Человек 30 набросились на нас с кулаками. Женщины и дети попадали на землю. Я видел, как пинали ногами какую-то женщину, она упала на коляску, в которой был ребёнок, но её продолжали бить. ...Я видел, как семеро полицейских и среди них Равиво (заместитель командира ЯСАМ) тащили одного мальчика. Позднее я узнал, что это был Брамсон. Они бросили его на землю и стали бить ногами... Это значит – все семь полицейских вместе бьют одного мальчика. Бьют его так – бум, бум – в грудь, топчут ногами по груди, т.е. он уже почти без сознания, а они всё топчут его и бьют по голове... Потом они наклонились над ним, это значит, им уже недостаточно силы, что была у них в ногах, они наклонились и продолжали избивать его руками – по груди, по голове, по ногам... То есть это опять-таки не один полицейский, а все семь... Я увидел, что он уже начал синеть. Я сказал им, что я “ховеш” (санитар), чтобы мне дали пройти... Я вызвал “скорую помощь” и вернулся к мальчику, и увидел, что он не дышит... Когда он немного очухался, я обратился к Равиво и сказал: “Как вы могли с ним такое сделать?” Он ответил: “Стой, если не...” И тут бросился ко мне, и ещё семь человек с ним. Повалили меня на землю. Я говорил ему: “Арестуй меня, арестуй меня...” Но им надо было сначала избить меня ногами, в течение, может быть, 2-х минут, 120 секунд – может быть, 300... Я говорил им: “Хватит, хватит! Сколько можно! Арестуйте меня...” Хотел, чтобы они это прекратили... Тогда они потащили меня так – головой по земле... Я не привык плакать. Мне 23 года. Но когда я кричал: “Равиво, как ты можешь такое делать?”, плакал. От большого потрясения.
...В комнату, куда меня ввели, вошёл следователь, Габи Баркат, и отдал мне то, что осталось от моих очков. Он был очень вежлив со мной и... минут через 20 спросил: “Почему ты набросился с кулаками на полицейских?” (?!) Я объяснил ему, что всё было как раз наоборот. Тут в комнату вошёл Дуду Равиво, стащил меня со стула, поднял и нанёс удар кулаком – один раз, другой, третий... И всё это на глазах у следователя Барката... Затем бросил на пол... бил ногами... и оставил на полу. Другой следователь тоже видел это, но не вмешивался. Затем ушёл... Снова вошёл Равиво, вместе с ещё одним, очень высокого роста. Его, кажется, зовут Кондровский. В мотоциклетных перчатках. Оба рванули меня с пола, поставили на ноги и стали избивать снова. ...Следователю, видимо, было неудобно, и он вышел. Я говорил им: “Хватит, хватит!” Равиво сказал: “Ещё раз крикнешь ‘Равиво!’ – вернёшься домой в саване!” Вместе они стукнули меня головой о косяк двери – два раза или три... Пока я не потерял сознание... На рентгеновских снимках видно, где у меня проломлен череп... Назавтра привели меня к судье Йораму Ноаму для продления ареста. Он был так возмущён, что распорядился немедленно отпустить меня и открыть дело против Равиво. ...Но никто не пригласил меня давать показания, не поинтересовался узнать, есть ли у меня что сказать по этому делу. Через три месяца я получил письмо, что расследование прекращено за недостатком улик.... Я подал жалобу в отдел расследования злоупотреблений полиции. Спросил их, как так вышло, что меня не вызывали, ведь мне есть что рассказать. Там было много свидетелей и кроме меня. Рики Сарит видела это, и многие другие видели это... Но я снова получил ответ, что дело прекращено за отсутствием улик и вновь рассматриваться не будет».*
Когда поздно вечером меня выпустили из «Русского подворья», ко мне подошёл человек с радиотелефоном: «Позвони сейчас на “Аруц 7”, там как раз идёт программа, где слушатели звонят в студию и рассказывают о событиях дня». Пока я ждал своей очереди, я слышал рассказы ошеломлённых и напуганных людей. Некоторые называли полицейских нацистами. Подошла моя очередь. Прежде всего я резко высказался против употребления слова «нацист». Затем сделал всё возможное, чтобы успокоить людей.
Я сказал: «Фотографируйте их, но не обзывайте. Следите за своими высказываниями. Придёт день, и все они, и главное, те, кто их послал, предстанут перед судом. По закону. То, что происходит сейчас, заслуживает создания Государственной комиссии по расследованию в гораздо большей степени, чем все предыдущие. ...Правительство ведёт себя так потому, что находится в истерике, но в конце концов оно падёт. За нами правда, и поэтому надо набраться терпения. Они ещё будут продолжать наносить нам удары, но всё равно их ждёт поражение и суд. Их будут допрашивать и судить за незаконные контакты с террористическими организациями; за то, что продали национальное достояние за чечевичную похлёбку; их будут допрашивать и судить за то, что создали в самом сердце нашей страны вражескую армию и оснастили её израильским оружием; их будут судить по подозрению в предательстве и злоупотреблении народным доверием; за систему политического подкупа и, наконец, за противозаконное использование правоохранительных органов против политических противников, с применением насилия.
Всё, что следует делать сейчас – это фотографировать и описывать, потому что Следственная комиссия будет создана и виновные предстанут перед судом. ...Сегодня четверг. Впереди суббота. Идите по домам, отдохните как следует и соберитесь с силами, потому что борьба ещё не кончена».
Всё, о чём я говорил, было правдой, кроме... Следственной комиссии. Я знал, что кривлю душой. Но было необходимо успокоить людей и вселить в них надежду на справедливость. Я знал, что даже если произойдёт смена правительства, никакая комиссия создана не будет, несмотря на то, что Биби Нетаниягу сам говорит о необходимости расследования преступлений Осло. Я прекрасно понимал, что наши правые никогда не осмелятся судить хозяев страны, её левую олигархию.
* *
...То, что вначале выглядело провалом (и действительно могло им стать), обернулось неожиданным успехом – во многом «благодаря» поведению полиции и... средствам информации! Наш вертолётик произвёл настоящий фурор; столица покрылась лозунгами «Рабин – к президенту!». Общее впечатление – 2:0 в пользу «Зо арцейну». Но эта «победа» указывала также на то, что нас ожидало в будущем.
Власть понимала, что, совершая противозаконные и антидемократические действия, осуществляя массовые аресты (тысячи людей!) и используя жестокие меры подавления, ей необходимо «сохранить лицо». Для этого, прежде всего, следует обеспечить молчание СМИ и откровенное и циническое содействие следственных органов, а иногда и суда. Жалобы на полицию попадали в её же следственный отдел (как в сказке про кота, поставленного сторожить сметану), а обращение в суд требовало такого напряжения душевных сил, которых у нас после подобных акций уже не оставалось. В очень и очень редких случаях удавалось добиться хотя бы видимости правосудия. В упомянутом выше случае с Оранжем, которого обвинили в нападении на полицейского, или когда нас со Шмуэлем судили за призыв к мятежу, суд отмечал неправомочные действия полиции, но всё это как бы между прочим. Настоящего расследования этих безобразий никогда произведено не было, и ни один из этих мерзавцев серьёзно не пострадал. Командир ЯСАМ Эфраим Хавивьян и его заместитель Давид Равиво предстали перед судом и были признаны виновными, но... остались на своих постах и понесли лишь символическое наказание. Один особо настойчивый и последовательный человек добился в суде, что начальнику иерусалимской полиции Арье Амиту присудили крупный денежный штраф, но давление, оказанное на суд, привело к тому, что штраф заплатил не лично он, а полиция. Все обвиняемые, как правило, остались на своих местах, а некоторые даже получили повышение.*
Следует признать, что полиция своей цели достигла – демонстранты стали её бояться. Отныне всем было ясно: участвовать в действиях «Зо арцейну» означает быть жестоко избитым и притянутым в суд по ложному обвинению в нападении на полицейских, с тем чтобы увязнуть в сетях заранее настроенной против тебя системы. Немногие могли на это пойти. Я не сразу правильно оценил создавшееся положение и не был достаточно гибок для того, чтобы изменить тактику.
* *
Спустя несколько дней в газетах появилось сообщение, что рассматривается возможность предъявить руководителям «Зо арцейну» обвинение в призыве к мятежу.
Я не имел ни малейшего представления о юридическом аспекте подобного обвинения и даже не пытался в это вникнуть. Мне объяснили, что никогда ещё (у нас в стране) подобное обвинение не было выдвинуто против какой-либо группы, оппозиционной правительству, за исключением случаев, когда её действия квалифицировались как пропаганда расизма.
Михаэль Бен-Яир*, близкий Ицхаку Рабину человек и ярый его сторонник, вовлёк израильскую судебную систему в процесс политической борьбы, воспользовавшись для этого статьёй из арсенала английских мандатных властей, на которую никогда прежде в израильском судопроизводстве не ссылались. Мне показалось странным, что прокуратура опускается до того, что оповещает об этом в газетах. Очень скоро, однако, стало ясно, что общество не очень-то разбирается в том, где проходит различие между следствием, передачей дела в суд и вынесением вердикта – «виновен». И Бен-Яиру, и прокуратуре было необходимо прежде всего очернить тех, кто выступает против правительства, запятнать их и представить нарушителями закона. При этом сама судебная процедура была не так уж и важна и играла довольно второстепенную роль. Броские заголовки в газетах били в цель намного точнее будущего обвинительного заключения.
А суд... До его окончания прошло целых два года. Миллионы шекелей угробила страна на обыски, допросы, «шитьё дела», судебные заседания – чтобы официально оправдать то, что уже было достигнуто ранее газетными заголовками – демонизацию руководителей движения, добившегося успеха в противостоянии властям.
Бедные следователи сначала никак не могли взять в толк, какой криминал им следует искать. Но довольно было и того, что нас показывали всей стране как хулиганов, идущих на допросы и с них возвращающихся. На бесконечное число допросов... Цель была достигнута.
На самом деле Бен-Яир не был всерьёз намерен судить нас по статье «призыв к мятежу». В конце концов он был юрист и понимал, какой ущерб может быть причинен демократическому облику Израиля подобным судилищем. По-настоящему следствие развернулось и встало на эти рельсы лишь после убийства Ицхака Рабина. Разнузданные нападки СМИ на правый лагерь хорошо подготовили почву, и обвинение было передано к рассмотрению в иерусалимский мировой суд.
Но ещё прежде этого – а как же иначе! – оно было процитировано всеми средствами массовой информации.
Глава девятая
ПЛОЩАДЬ ФРАНЦИИ ИЛИ
ТЯНЬ-АНЬ-МЕНЬ
В начале пути никто не мог определить действительный потенциал нашего движения – маленький Давид, идущий против Голиафа. Но сейчас, после двух успешно проведённых операций всеизраильского масштаба, «наверху» сочли «Зо арцейну» реальной угрозой, а СМИ измышляли о нас всяческие небылицы.
К тому времени я уже понимал, что ещё одно столкновение с грубостью и насилием властей нас, как движение, прикончит и парализует у людей всякую готовность к продолжению демонстраций протеста. И всё-таки решил не изменять тактики. Это было похоже на укрепление захваченных позиций в целях обороны, своего рода упрямство – то есть именно те качества, которые и привели меня туда, где я сейчас находился, но ставшие помехой во вновь создавшейся реальности. Психологическое давление было огромным, надежды заоблачными. Я не хотел нарушать правило, которое сам же установил: не испрашивать разрешения у полиции. Я остался верен этому прежде всего потому, что в своей борьбе изо всех сил старался опираться на принципы, а не идти на поводу у здравого смысла.
Мы решили устроить массовую сидячую демонстрацию в Иерусалиме, на площади Франции, недалеко от дома главы правительства. За некоторое время до её начала наши люди включат автомобильные сирены в разных частях страны – в память павших от рук террористов со времени подписания Норвежских соглашений. На две минуты. Как в Йом ха-Зикарон. Говоря проще – мы собирали людей в одном месте и давали полиции время подготовиться к нападению на нас с присущей ей свирепостью.
Простая логика подсказывала, что этого нельзя делать ни в коем случае. Но против этой правильной и трезвой логики стояла наивная вера в то, что когда тысячи людей, сознательно и самоотверженно, ради своих идеалов готовы быть избитыми полицией, не проявляя при этом никаких признаков сопротивления, – такая самоотверженность должна в конце концов победить. Ведь это именно то, что произошло с Мартином Лютером в Америке... Разве нет?
Как всегда перед крупной операцией, мы решили устроить большое собрание. С характерным для нас нахальством мы выбрали для этой цели... Биньяней ха-Ума (Дворец нации) – самое «государственное» место, которое только смогли сыскать. Дирекция зала не могла поверить, что это серьёзно – зал на 2500 мест не заказывают за неделю до события! Обычно об этом договариваются за год до срока. Но наш со Шмуэлем опыт вселял в нас уверенность, что за неделю мы управимся.
Конечно, были проблемы. «Аруц 7», существовавший под постоянной угрозой закрытия со стороны министра связи Шуламит Алони, не мог позволить себе оказать нам открытую поддержку и отказался передать в эфир сообщение о съезде. В нашем распоряжении оставался старый и верный способ: вывешивание объявлений на улицах. Ну и, конечно, упоминание о предстоящем съезде во всех даваемых нами интервью. В этом последнем я к тому времени стал большой мастер.
Итак, мы сняли зал и приступили к работе, которая закончилась через 5 дней большим успехом. Как и прежде, зал был переполнен и люди стояли в проходах. Мы пригласили на съезд все внепарламентские организации и движения протеста.
Незадолго до начала меня спросил корреспондент газеты «Давар ришон»*: «Ты не считаешь, что вы потерпели поражение?» Я не понял: «В чём? Зал переполнен...» «Верно, – ответил он, – но ведь здесь одни религиозные».
Это было не совсем точно, но в целом верно: большинство составляли люди в кипах.
Я вложил в свой ответ всё, что думал на этот счёт. Он отражал очень важную часть моего мировоззрения:
– Не мы потерпели поражение, а вы.
– Почему мы?
– Потому что не пришли.
В более распространённом виде мой ответ выражал следующее: мы включаемся в исторический процесс и перестаём быть его придатком. Отныне успех или провал наших действий определяется не тем – сумеем мы или нет привлечь вас на свою сторону, но насколько мы сами, своими силами, сможем влиять на ситуацию. Сознание того, что мы лишь пассивное приложение к историческим событиям, глубоко засело в нас, въелось, как в кожу чесотка.* Бывали случаи, что во время демонстраций люди снимали кипы в жалкой попытке создать впечатление, что количество «светских» участников правых демонстраций больше их истинного числа.
Этот своеобразный комплекс неполноценности, конечно же, ощущался всеми, и вопрос корреспондента «Давара», при всей своей провокативности, был основан именно на нём. В его глазах я был просто ещё один «правый-митнахель-кипа сруга», пытавшийся изменить сложившееся соотношение сил в свою пользу. Ему и в голову не могло прийти, что он видит перед собой таких же израильтян, но рассматривающих себя в качестве альтернативы происходящему. Разве на каком-нибудь форуме «Шалом ахшав» он сказал бы: «Вы потерпели неудачу, потому что среди вас нет религиозных»?
Мой ответ отразил существенное различие между «Зо арцейну» и нерелигиозными движениями, которые пошли за нами, почувствовав освежающий вкус свободы. Это различие настораживало старый поселенческий истеблишмент, атаковавший нас справа, и особенно истеблишмент левый, почуявший серьёзную опасность и атаковавший нас слева – и ещё как атаковавший.
* *
Присутствующие расходились в приподнятом настроении, видя, что нас так много. Одна женщина спросила: «Я не понимаю, почему мы должны разрешать полиции бить нас». «Потому что наше орудие – непротивление», – ответил я ей. На «десерт» присутствующим были розданы постеры – увеличенный снимок громилы-полицейского в борцовских перчатках, наносившего удар по искажённому от боли лицу юноши. В правом верхнем углу под большим вопросительным знаком было написано: «Кому он знаком?» Внизу – «Всех, кто знает этого жлоба, просим сообщить данные о нём по факсу в “Зо арцейну”». И номер факса. Постеры следовало расклеить или вывесить в людных местах.
«Именно в этом и состоит наша сила, – объясняли мы. – Мы не хотим и не собираемся бороться с полицией. Полицейскому, который увидит себя на этом снимке, будет стыдно смотреть людям в глаза». Мы полагали, не без основания, что среди присутствующих есть немалое число полицейских соглядатаев и людей ШАБАКа. (И действительно, одним из свидетелей по нашему делу проходил полицейский сыщик по имени Карни, записавший речи выступавших на съезде. Он рассказывал, как ему удалось это сделать. Позднее материал был распечатан и представлен суду. Таким образом израильская полиция проделала для нас полезную работу: увековечила съезд «Зо арцейну» в Биньяней ха-Ума.)
В тот период царило полное взаимопонимание между армейской и полицейской олигархиями, руководством ШАБАКа и левой властью. (В причины этого феномена я здесь вдаваться не буду.) Всем нам было ясно, что прослушиваются тысячи телефонов, и много анекдотов гуляло на эту тему. Некоторые из нас, поднимая телефонную трубку, начинали с традиционного
приветствия радио- и телетрансляций: «Шалом ле-маазиним!» – «Привет слушателям!»*
Я прекрасно понимал, какой опасности подвергаю людей. Единственная надежда была на то, что полицию остановит боязнь общественного мнения.
Я сообщил корреспондентам точное место сбора, а демонстрантам рекомендовал идти с завязанными над головой руками (те, кто хотел и был на это готов, мог завязать и глаза).
В тот же вечер были расклеены постеры, и имя полицейского громилы передавалось из уст в уста. Психологическое давление было ещё одной попыткой удержать полицию от насилия. Оно также не имело успеха.
Психологическое давление было использовано в свою очередь и полицией с помощью услужливых средств массовой информации, чтобы запугать людей. В выступлениях Главного инспектора полиции и других высоких чинов звучала недвусмысленная угроза и обещание ввести в действие крупные силы. Широко демонстрировались средства для разгона демонстраций; телевизионные каналы вели свои передачи непосредственно из оперативного штаба, и кодовое название направленной против нас операции подчёркивалось особо: «Махоль ха-шедим»**
* *
Демонстрация была назначена на среду 13.9.95. Напротив Бейт-Агрон я встретил Шушану Хилкиягу – человека известного среди иерусалимских старожилов, муж которой погиб в одной из войн Израиля. Она ехала в машине по улице Гиллель, и я присоединился к ней. Сейчас должна быть сирена... К моей радости, машины остановились, водители гудели в течение двух минут без перерыва, а пассажиры вышли и стояли в молчании.
На улице Кинг Джордж движение было перекрыто, и я продолжил свой путь пешком. Множество людей шли по направлению к площади Франции и несли плакаты с надписью «Зо арцейну». Многие демонстративно держали связанные руки над головой. (На некоторых были даже противогазы – от слезоточивого газа и «дурного глаза».) По дороге я встретил Михаэля Пуа, и мы пошли вместе по тротуару вдоль улицы Кинг Джордж. Вот уже и видна площадь.
Силы полиции были поистине огромны. Казалось, что её собрали сюда со всей страны, чтобы поставить тесно плечом к плечу.
Внутри города и на ведущих к нему дорогах стояли заслоны, и каждого, кто выглядел, как потенциальный демонстрант, задерживали немедленно. То, что несколько тысяч человек сумели всё-таки добраться до площади, само по себе достойно удивления. (Спустя примерно два года один крупный полицейский чин красочно живописал мне в частной беседе – страх, каким была охвачена израильская полиция с появлением на политической арене «Зо арцейну», и истерическую реакцию на каждые наши действия.)
Тротуар был отделён от проезжей части четырьмя плотными рядами полицейских. Я очутился среди нескольких сотен растерявшихся людей, зажатых между стеной полиции и стеной отеля. Я крикнул, чтобы все посмотрели на меня и сделали то же, что и я. Поднял над головой связанные руки, повернулся лицом к полицейским и начал продвигаться по направлению к проезжей части. Остальные последовали за мной. Впрочем, мы ничего не могли этим достичь: число полицейских во много раз превышало число демонстрантов. Нас тут же отпихнули назад. Ещё несколько попыток... Наконец, меня подняли и «с почётом» препроводили в полицейскую машину.
Вплоть до моего ареста полиция вела себя достаточно сдержанно. С этого момента начался разгон демонстрантов с применением крайних мер – конной полиции и брандспойтов с красящей жидкостью. Главной мишенью были фото- и видеокамеры.
Из показаний свидетеля Менахема Блоха:
– Расскажите о себе.
– Сейчас я пенсионер, но ещё два года назад был старшим преподавателем в университете Бар-Илан. Английский язык.
– Расскажите суду, что произошло с Вами на площади Франции.
– Я присутствовал на съезде в Биньяней ха-Ума и видел там постер, где полицейский избивает человека. Это произвело на меня очень сильное впечатление, и я решил, что когда пойду на демонстрацию, обязательно захвачу с собой камеру, чтобы потом можно было подать жалобу. …Я стоял на тротуаре, как и тысячи других. Были такие молодые, которые пытались с него сойти. Когда полиция приступила к разгону, они убежали во дворы, но полицейские погнались за ними следом, и я видел, как в одном из дворов их стали избивать. Тогда я вытащил камеру и начал снимать. На меня набросились, били и пытались повалить на землю. Я почувствовал, как у меня вырывают аппарат (он был надет на шею). Я понял, что он-то и является причиной обрушившихся на меня ударов. В конце концов я как-то сумел от них вырваться и убежать, и по дороге говорил себе: «Менахем, ты уже достаточно сделал в своей жизни. Хватит. В 70 лет удостоился впервые в жизни быть избитым – и именно полицией Израиля. Хорошо. Довольно. Домой».
Я уже порядочно отдалился от места и шёл, задумавшись. И тут наткнулся на ещё одну группу полицейских, сидящих под деревом. По моему виду они поняли, откуда я иду, и стали искать предлог, чтобы меня ударить. Я сказал им, что иду домой, но это не помогло. Один из них подошёл ко мне сзади, схватил за шею, толкнул и отшвырнул. Всё.
Действия полиции объяснялись отнюдь не необходимостью очистить путь для проезда транспорта, а желанием наказать участников демонстрации. Избивали тех, кто стоял на тротуарах. И тех, кто был внутри дворов. Одна хрупкая девушка находилась даже не во дворе, а под крышей первого этажа (дом на столбах), когда туда, т.е. в прямом смысле на территорию дома, въехали конные полицейские. Один из них зажал кисти обеих её рук в своей руке и, не слезая с лошади, поволок девушку вдоль по улице. На суде её сестра Михаль Меламед описала эту картину, которую видела собственными глазами.
Михаэль Пуа получил удар в голову, и лицо его было залито кровью. Струя воды, направленная в демонстрантов, по ошибке попала в столб светофора и повалила его. Можно представить, как это действует на человека.
Пожилая женщина, стоящая одиноко в углу площади, подверглась нападению двух конных полицейских, которые били её дубинками, затем бросили на дорогу и оставили лежать в луже цветной воды. Эта сцена попала в объектив телекамеры 1-го канала, и её даже показали в программе «Мабат», но Хаим Явин от вопросов воздержался. СМИ вместо того, чтобы рассказать о том, как нас били, именно нас изобразили «бесчинствующей толпой». Особенно постаралась газета «Едиот ахоронот», которая крупным шрифтом сообщала сведения, полученные из «заслуживающих доверия полицейских источников»: «“Зо арцейну” подозревается в использовании особых групп для нападения на полицейских (?)».*
Сотрудничество ангажированных средств информации с полицией выхолащивало демократические основы государства и препятствовало самой возможности возникновения движения пассивного гражданского неповиновения, поскольку лишало его всякого смысла. Израиль времён Рабина настоящей демократической страной не был.
Кроме того, мы думали, что наши поднятые над головой связанные руки, зафиксированные телекамерами и переданные СМИ, предотвратят бесчинства полиции.
Мы ошиблись. И по-крупному.
В ходе судебного процесса обвинение согласилось с тем, что движения пассивного гражданского неповиновения обычно приводят в своих странах к более высокому уровню правления и морали, к нормализации и оздоровлению режима. Но – подчёркивало обвинение – «Зо арцейну» не может рассматриваться в качестве подобного движения, в его положительном и демократическом аспекте, поскольку такие движения имеют место лишь в странах с отсталыми, недемократическими режимами.
В своей защитительной речи я специально остановился на этом пункте: «Странно, что обвинение оперирует утверждением, не имеющим ни малейшего основания в истории. Разве США времён Мартина Лютера Кинга являют собой пример демократически отсталой страны? Или Англия, против которой боролся Ганди? Франция времён студенческих волнений? Верно, известен случай, когда и при тоталитарном режиме была предпринята попытка пассивного противостояния властям. Китайскими студентами на площади Тянь-ань-Мень. И – ко всеобщему удивлению – им это удалось... на некоторое время. В течение нескольких недель большой мир считал, что и в недемократической стране возможно такое...
...В Израиле мы хотели устроить демонстрацию на площади Франции. Мы полагали, что живём в демократической стране. ...Конечно, у нас нет диктатуры. Но и настоящей демократии тоже нет. И вам, уважаемые господа судьи, сейчас решать – в какую сторону развиваться израильской демократии».
* *
Я был посажен на неделю под домашний арест, и судья приказал отключить у меня телефон. Вдруг я оказался занят уборкой дома и другими домашними делами и всем объяснял, что судья приговорил меня к принудительным работам у Ципи.
Телефон, однако, не отключили: полиции и ШАБАКу было важно прослушивать все мои разговоры. Дошло до того, что однажды в беседу вмешался напрямую следователь из ЯХАП* – милый парень по имени Офер Гамлиэль.
Против моего дома постоянно дежурила машина, и несмотря на все попытки отнестись к этому с юмором или полностью игнорировать, – невозможно было отделаться от мысли, что в ситуации есть что-то орвелловское, что «старший брат» следит за каждым моим шагом. Почтовые отправления всегда приходили открытыми – даже приглашения на дни рождения, получаемые детьми, проходили цензуру.
Вмешательство в нашу частную жизнь особенно тяжело было для Ципи. Мы знали, что ШАБАК обладает возможностью внедрить в дом аппараты не только для прослушивания, но и для просматривания. И, по-видимому, они так и сделали. Приборы эти миниатюрны, обнаружить их нелегко. Правда, они способны передавать изображение лишь на короткое расстояние, поэтому сыщики и сидели на улице у нашего дома долгие часы. Этот большевистский приём, с использованием тоталитарных средств подавления законной оппозиционной борьбы, ещё раз выявил истинную сущность власти, её слабость и полный отрыв от народа, которым она правит. Он лишний раз подтверждал правильность моих исходных позиций – даже если плата за них была не из приятных.
Некоторое время спустя я почувствовал, что ШАБАК «слез» с нас и переложил бремя слежки всецело на полицию. Видимо, наконец поняли, что движение наше чисто политическое и открытое, а никак не подпольное. Ребята из ЯХАП вынуждены были свою работу продолжить, потому что получили на то указание от самого юридического советника главы правительства Михаэля Бен-Яира. Им следовало собрать материалы, которые дали бы возможность прокуратуре выдвинуть против нас обвинение совершенно особого рода: призыв к мятежу.
Мой недельный домашний арест выпал на «асерет ямей тшува» – десять дней покаяния, предшествующих Судному Дню. Ежедневно у меня в доме собирался «миньян»* для «шахарит» – утренней молитвы и «слихот» – молитвы о прощении. И вот, в последний день моего заключения, в ишув прибыл батальон частей ЯСАМ в сопровождении детективов на двух машинах. Они «очистили» мой дом и ряд других домов от всякого печатного и написанного от руки материала и увезли меня, Шмуэля и ещё некоторых людей в Петах-Тикву – на допрос в ЯХАП.
* *
...После разгона демонстрации на площади Франции мы поняли, что с массовыми протестами покончено. СМИ, некогда проявлявшие к нам интерес, выровняли свою линию в соответствии с рабиновским пониманием политкорректности. Единственное, что нам оставалось: по возможности не растерять былой авторитет. Мы устраивали небольшие акции, чтобы хоть как-то сохранить на малом огне остатки прежнего боевого духа в ожидании более подходящего часа. В обществе относились к нам по-прежнему с большой симпатией.
Мне не давала покоя мысль, что на нас наклеили ярлык поборников насилия, бесчинствующих хулиганов, и я всё время раздумывал над тем, как это удачнее опровергнуть. Хорошо бы устроить нечто такое, что подняло бы полицию на смех – даже в глазах тех, кто с нами не согласен.
Было время осених праздников, приближался Суккот. Группа олим из Франции, некогда принимавших участие в тамошних студенческих протестах против войны в Алжире, а ныне присоединившихся к нашему движению, предложила оригинальный план: привезти в Иерусалим стадо овец, нарядить в майки «Зо арцейну» и заставить столичную полицию на глазах у всех за ними гоняться.
До сих пор мы всё готовили открыто. Я знал, что мой телефон прослушивается 24 часа в сутки (по-видимому, и сейчас), и придерживался тактики «бить подобное подобным». Любую написанную мной бумажку я немедленно рассылал во все стороны, заставляя приставленные ко мне «тени» гоняться за призраками. На этот раз мы поступили иначе и держали всё в тайне, чтобы не дать полиции ликвидировать до времени наш замысел. В секрете держалось и каждое отдельное действие: доставка стада в центр столицы; кто, где и как будет его «обряжать»; организация одновременной демонстрации; приглашение корреспондентов СМИ... Всё это было не так просто. Позднее мы узнали, что полиция всё-таки что-то учуяла и на всякий случай сконцентрировала силы внутри города и на подъездных дорогах.
...На улице Кинг Джордж, против Машбира, наши люди присоединились к дежурившей там вахте протеста. Они держали плакат с надписью: «Рабин ведёт нас, как стадо, на убой». Всем её участникам заранее были разосланы факсы (постоянными абонентами моего факса были, как минимум, 10 человек из полиции и ШАБАКа) с указанием ни в коем случае не перекрывать никаких дорог. Об этой вахте было сообщено также корреспондентам, и, хотя сама по себе она их не интересовала (подобные протесты ими просто «не замечались»), участие в ней «Зо арцейну» сулило, как всегда, «что-нибудь интересное».
Симпатизирующий нам крестьянин с юга страны привёз в Иерусалим стадо овец, и в тихом переулке мы его встретили. Быстро напялив на каждую овцу майку «Зо арцейну», мы подогнали стадо к задней стене здания Машбира и выпустили в узкий проход с лестницей, который выходил прямо к площади у центрального входа с улицы Кинг Джордж. Наши люди с лозунгом «Рабин ведёт нас, как стадо, на убой» уже стояли там, когда, на глазах у ошарашенных полицейских, ожидающих появления «кипот сругот» и израильских флагов, на площадь выплеснулось овечье стадо. Полиции пришлось «очищать» одну из центральных улиц столицы от овец, гоняя несчастных от одного края тротуара к другому.
Я стоял у вахты. Фотографы устремились в погоню за живым материалом. Всё это выглядело неимоверно смешно: злые полицейские, создающие излишний шум средства связи, противоречивые команды, овцы, «заявляющие» о своей готовности (так написано на майках) быть арестованными во имя Родины и между тем выискивающие в трещинах тротуара немного травы – пощипать...
Все передачи новостей рассказывали об этом, и страна покатывалась со смеху – правые и левые вместе. Агрессивный облик нашего движения несколько померк...
* *
В то время мы готовили ещё одну, хотя и немногочисленную, но серьёзную демонстрацию. Рабин должен был выступить с речью на международной конференции по экономическим вопросам в Биньяней ха-Ума. Решено было воспроизвести действие, широко применяемое в демократических странах различными движениями протеста. Мы намеревались несколькими парами проникнуть в зал и приковать себя к креслам наручниками. Когда Рабин начнёт свою речь, первая пара введёт в действие принесённую с собой миниатюрную газовую гуделку (работает около минуты), чтобы помешать ему говорить, а затем громко, на весь зал, выкликнет слова протеста против «мирной» политики правительства. Охрана, естественно, бросится их выводить. Минут 10 займёт освобождение от наручников и ещё 5, пока присутствующие успокоятся и глава правительства сможет продолжать свою речь. Тут наступит черёд другой пары, и всё повторится сначала. И так далее. В тот вечер Рабину не дадут выступить так, как он предполагал, а делегаты конференции возвратятся к себе на родину, понимая, что отнюдь не весь народ поддерживает действия своего правительства, как оно это утверждает.
Рабин был человек слабый. Он терял самообладание крайне быстро. Мы хотели, чтобы в этом убедились и люди, собравшиеся здесь со всего света. И так было.*
Во время подготовки к этому акту меня пригласили выступить в программе «Пополитика». Я уже не раз получал от них приглашение, иногда соглашался, иногда – нет. Лично Дана Маргалита я очень уважал. Левый, как все они, он признавался в этом открыто, стараясь в то же время сохранить имидж профессионала. Иногда мне даже казалось, что он пытается сделать эту каннибальскую программу несколько более сбалансированной.
Данный выпуск «Пополитики» был посвящён проблеме насилия, ясно было, в качестве кого меня туда зовут. Ещё ни разу мне не дали выступить с объяснением причин, которые вывели сотни тысяч людей на улицы. Однажды я был приглашён туда после убийства араба в Халхуле (как представитель убийц, понятно). ШАБАК утверждал, что это дело рук поселенцев из Кирьят-Арбы. По счастью, по дороге в студию я узнал, что речь идёт об убийцах-арабах, а евреи тут ни при чём. Благодаря этому я сумел в передаче в прямом эфире перевернуть вверх дном кастрюлю с заранее заготовленным редакцией варевом.
Принимать участие в этой программе (как и вообще в играх СМИ), на первый взгляд, полная глупость. И действительно, многие деятели правого лагеря принципиально от этого отказываются. Я же не мог позволить себе такой роскоши и был обязан использовать любой путь, чтобы дойти до широкой публики. К тому времени я, в свою очередь, научился по-своему манипулировать СМИ и извлекать из них пользу, вовремя нейтрализуя направленное на меня жало. Довольно скоро я заметил, что журналисты опасаются брать у меня интервью в прямом эфире. Но и сегодня я предпочитаю именно этот способ.
* *
Перед тем, как я отправился на студию в присланной за мной машине, Шмуэль сказал мне:
«Плевать я хотел на то, о чём ты там будешь трепать языком, но ты должен сказать, почему мы отказываемся принимать участие в переписи населения, иначе в том, что ты туда едешь, нет никакого смысла».
Перепись населения должна была начаться примерно через месяц. Заявленное во всеуслышание недоверие к правительственным учреждениям и демонстративный отказ от участия в переписи граничили с лёгким нарушением закона. Мы решили обратиться к обществу с призывом не участвовать в этом мероприятии правительства, но, как всегда, у нас была проблема с распространением информации: не было денег, чтобы эти призывы печатать. Следовало использовать враждебные нам каналы СМИ, чтобы из них люди узнали, чего мы этим добиваемся.
«Я хочу, – продолжал Шмуэль, – чтобы ты взял с собой бланк, который разослал гражданам центр по переписи, и порвал его при всех перед телекамерами. Я позабочусь обо всём, что требуется для акции в Биньяней ха-Ума, а ты разорвёшь бланк в программе “Пополитика”, чтобы это видел весь Израиль».
...По дороге в студию у меня было время подумать, как это сделать. Я не мог просто так, ни с того ни с сего, вдруг вытащить и порвать бланк. Только как ответ на какой-нибудь заданный мне вопрос... Но на какой?
...«Пополитика» шла, как обычно. После ряда гневных и обличительных филиппик со стороны левых, Дан Маргалит обратился ко мне:
– Ну, что ты на это скажешь? Вы же главные зачинщики беспорядков.
– Глупости, – ответил я.
– Поясни, – потребовал Маргалит.
– Мы выступаем против любого проявления насилия. Мы даже готовы пойти на нарушение закона, если это необходимо, но на насилие – никогда.
Своим ответом я устроил Маргалиту ловушку. Надеясь меня запутать,он произнёс то, чего я только и ждал:
– Приведи пример.
– Пожалуйста, – ответил я. – Отказ от участия в переписи населения – акт противозаконный. Но мы не доверяем порядочности нынешнего правления, не доверяем тому, что наши личные данные, которые мы внесём в этот бланк, будут держаться в секрете. Поэтому мы отказываемся участвовать в подобном действе. Вчера я получил бланк для заполнения, и вот, что я с ним делаю...
Я вытащил бланк и порвал его перед телекамерами.
Маргалит понял, что я «использовал» его, а не наоборот. Я видел, как он разозлился. И даже полтора года спустя, когда меня вновь пригласили на «Пополитику», он припомнил мне этот случай.
* *
Для проведения акции в Биньяней ха-Ума Шмуэлю нужно было достать 8 газовых гуделок и 16 пар наручников. С наручниками вышла загвоздка: во всех магазинах требовали удостоверение работника службы безопасности. Приближалось время наступления субботы. Рабин будет выступать завтра вечером... Что делать? И тут выяснилось, что это дитя Нью-Йорка знало о жизни кое-что такое, что мне и в голову не могло прийти.
...Сгорая со стыда, с красным лицом, цицит развеваются по ветру, последние ивритские слова начисто улетучились из памяти, – он твёрдым шагом вошёл в одну из тех сомнительных лавок, где торгуют различными приспособлениями для улучшения интимных отношений, в которые вступают «он» и «она», и, опустив глаза, сказал продавцу: «Мне нужны 16 пар металлических наручников».
Не говоря ни слова, продавец снял с полки блестящие стальные наручники. 16 пар. «Это для политических демонстрантов», – промямлил Шмуэль, торопливо отсчитывая деньги.
«Да, да, – равнодушно ответил продавец, – все так говорят».
И обратился к следующему покупателю.
* *
Операция в Биньяней ха-Ума прошла, как было задумано, хотя ШАБАК узнал о ней – по-видимому, из перехваченных разговоров. Часть наших людей задержали, но пяти парам всё-таки удалось проникнуть в зал. Их не смогли «вычислить» даже и тогда, когда Рабин театрально объявил, что «хочет видеть лица присутствующих», в зале включили полный свет, и охрана шарила глазами по рядам.
Во время «представления» первой пары Рабин сохранял хладнокровие. К тому же охрана была наготове и менее чем через 10 минут порядок был восстановлен. Он вновь начал говорить, но, спустя 2 минуты, в другом конце зала повторилось то же самое. На этот раз лицо Рабина побагровело и на шее вздулись жилы. Он начал выкрикивать бессвязные фразы то ли про «каханистов», то ли что-то другое в этом роде.
В Америке и Европе главы государств к подобного рода манифестациям привычны и принимают их как неотъемлемую часть демократических традиций свободного мира. «Хиппи» 60-х и 70-х годов и «зелёные» 80-х и 90-х ставили руководителей своих стран в положение куда более щекотливое. Но сын «красной Розы» (так называли Розу Коэн, мать Рабина) такого языка не понимал, поскольку настоящая демократия всегда оставалась для него чуждой. Ему бы чуть-чуть подумать, сесть спокойно на краю сцены и пригласить присутствующих вместе досмотреть «представление», лишив тем самым последнее всякого смысла; продемонстрировать гостям, как в Израиле, при его, Рабина, правлении, реализуется свобода слова, и еще более укрепить тем своё положение...
Мы ни минуты не сомневались в том, что Рабин так поступить не может. Если бы речь шла о человеке типа Йоси Бейлина, я бы никогда не осмелился на подобный шаг.
...Можно хорошо подготовить операцию и хорошо её провести. Можно пригласить репортёров, чтобы осветили это в прессе. Но в дополнение ко всему нужна удача. Таков был ещё один урок, который я тогда получил. ...В ту ночь прошёл первый дождь, и автобус, идущий из Иерусалима в направлении Йерихо, свалился в пропасть. Многие трагически погибли. Газетные заголовки были заняты описаниями катастрофы, и наша акция не стала известна широкой публике.
* *
В конце концов израильскому правительству почти удалось устранить «Зо арцейну» из политической жизни, но внутреннее давление в обществе никуда не делось. Оно лишь усилилось.
Тем не менее, действия «Зо арцейну» и других движений протеста, продолжавшиеся пусть и без прежнего размаха, сделали своё дело, и правительство Рабина стало «терять высоту». Его личная популярность стремительно падала и, судя по опросам общественного мнения, намного уступала лидеру оппозиции. И тогда правящая партия решила организовать дорогостоящее и хорошо срежиссированное мероприятие, широко разрекламированное всеми средствами массовой информации, – грандиозный митинг на площади Царей Израилевых в Тель-Авиве в поддержку мирной политики правительства. Необходимо было показать, что именно левые силы широко представлены в израильском обществе, а правый лагерь опирается лишь на насилие. Для этой благородной цели был выбран следующий девиз:
«Да – миру, нет – насилию!»
(«Кен ле-шалом, ло ле-алимут!»)
Я тогда не мог взять в толк: о каком насилии они говорят? Находясь в эпицентре антиправительственных манифестаций, я видел насилие лишь со стороны властей... Сегодня мне многое понятно.
...Десятки автобусов доставят отовсюду киббуцников и арабских жителей страны, чтобы до предела заполнить площадь. Великая ложь, что народ Израиля с Рабиным, будет широко освещаться телевидением...
И эта ложь возмущала многих. Люди звонили мне и спрашивали, что я намерен предпринять. Но я был решительно против устройства каких-либо демонстраций во время митинга. (Всё же несколько десятков человек стояли там с краю в знак протеста.)
Моя интуиция мне подсказывала, что обязательно будет предпринята какая-то попытка дискредитации правого лагеря, идентификации его с насилием. Иначе зачем этот странный лозунг («Нет насилию...»)?
Чем дальше я думал об этом, тем более обоснованным казалось мне предположение, что здесь кроется какой-то агитационный трюк. Я бы предпочёл, чтобы «правые» не присутствовали там вообще.
«Это их спектакль, – объяснял я, – правительство, которое организует манифестацию в собственную поддержку, только доказывает этим свою слабость. Оставьте их в покое. Они близки к концу».
Так бы и случилось, если бы молодой парень из Герцлии с ужасающим хладнокровием не убил Рабина и тем смешал все карты.* Убийца отнял жизнь у Рабина-человека, но этим актом придал политике покойного такую жизненную силу, такой мощный размах, о котором левые могли только мечтать. Отныне уже не будет никаких протестов, даже самых невинных, против политики «мирного процесса». Амир спас левый лагерь. Нет большей лжи, чем утверждение, что спустя год Нетаниягу победил на выборах «благодаря» Игалю Амиру. Нетаниягу победил вопреки.
С убийством Рабина началась разнузданная кампания подстрекательства, какой страна ещё не знала, – против всех, кого можно было заподозрить в преданности Стране Израиля. Людей допрашивали по поводу рассказанных анекдотов, солдат в кипах высаживали из машин, отказываясь подвезти. В те дни вообще казалось, что лучше появляться на улице без кипы... В любом месте можно было услышать грубые выпады в адрес религиозных и даже наткнуться на акты вандализма. В маленькой стране, где «все знают всех», маккартизм выглядывал буквально из каждого угла. Идолом СМИ стала в то время вдова Рабина, которая прямо обвинила лидера оппозиции Биньямина Нетаниягу в убийстве мужа, провозгласив, что с его пальцев капает кровь. Все, кто был не согласен с политикой покойного (не говоря уже о тех, кто противодействовал ей активно), объявлялись пособниками убийцы.
Особенно яростным нападкам подвергся университет Бар-Илан, где учился Игаль Амир. Студенты, которые в прошлом резко высказывались против Рабина, были отчислены из университета. Среди таких выброшенных за борт был новый репатриант из Америки Ицхак Ньюмен, живший в стране один, без семьи. Несмотря на все его мольбы и раскаяние, никакой другой университет не согласился его принять. Он впал в депрессию и покончил с собой. Немногие провожали его в последний путь: прилетевшая на похороны единственного сына мать, мы со Шмуэлем и ещё несколько человек.
Словно открылись шлюзы, и потоки сточных вод – ненависть, какой страна не знала со времён «Сезона», затопили улицы. Об устройстве демонстраций не могло быть и речи. Ни малейшей возможности не осталось воспрепятствовать победному шествию «мирного процесса». За короткий срок Шимон Перес передал под власть Арафата 7 городов и значительную часть территории Шомрона, снабдил палестинскую армию израильскими автоматами – не встретив ни малейшего сопротивления внутри страны.
Не прошло и года, как палестинские солдаты нашли эффективное применение израильскому оружию, открыв огонь по солдатам ЦАХАЛа и убив 16 человек.
Глава десятая
УБИЙСТВО РАБИНА
В тот самый вечер собравшиеся в моём доме люди выглядели, словно пришельцы из другого мира. Но прибыли они, по окончании субботы, всего лишь из Бат-Аина – Моти Карпель с товарищами. Они хотели поговорить со мной о чём-то важном. Я был рад их видеть.
«До сих пор мы занимались борьбой с правительством, – начал Моти, – но всем нам ясно, что правому лагерю нечем по-настоящему ответить требованиям момента. Поэтому надо серьёзно подумать о том, чтобы создать руководство, альтернативное и левому, и правому лагерю».
Слова Моти меня не удивили. Я никогда не считал себя человеком того или иного «лагеря». Конечно, получилось так, что я проделал важную работу для «Биби» и Ликуда, выведя массы людей на антиправительственные демонстрации. Глава любой оппозиции рад сильному общественному брожению, которое даст власти упасть ему в руки, как зрелый плод. После трёх лет унижений, которые они терпели от правительства Рабина, сторонники Ликуда получили, наконец, с помощью «Зо арцейну» немного отрадных минут: сидя в удобных креслах перед телевизорами, «пропеллеры» радостно наблюдали, как правительство получает встречные удары. Их партией был, конечно, Ликуд, но выпрямить спины им помогло «Зо арцейну».
Между прочим, я ни разу в жизни не разговаривал с Нетаниягу, не пытался с ним встретиться и даже никакого письма или обращения ему не отправил. И ни с кем из депутатов кнессета не завязал отношений. Наученный горьким опытом во время истории с «Мивца махпиль», я не хотел иметь дело ни с каким истеблишментом.
Средства информации, как, впрочем, и большинство тех, кто нас поддерживал, не делали различия между нами и правыми партиями. В глазах широких слоёв общества, если ты не левый и не «хареди», единственное место, куда ты «вписываешься», это правые. Многие мои товарищи по «Зо арцейну» были уверены, что я нахожусь в тесном контакте с Нетаниягу и Ликудом. А члены кнессета от левых партий требовали расследования утечки огромных сумм из кассы Ликуда в «Зо арцейну», хотя в действительности нам не перепало ни «агоры» – не только от Ликуда, но и ни от какой другой официальной организации.
Левые просто не могли поверить, что люди платят за всё из своего кармана, что их не подвозят к месту сбора на оплаченных автобусах, не соблазняют выступлениями известных артистов. Это было выше их понимания.
Однажды утром мне позвонил редактор одной очень уважаемой газеты. Не теряя времени даром, он сразу приступил к делу: «Имеется сумма в сто тысяч долларов, чтобы организовать кампанию по выдвижению твоей кандидатуры на “праймериз” в Ликуде».
Ещё до этого разговора представители других правых партий приглашали меня «украсить» собою список их кандидатов на будущих выборах в кнессет. (В этом нет ничего удивительного. Когда газета «Маарив» проводила опрос, чтобы определить 100 самых популярных людей года, я нашёл себя на 8-м месте.) Я всегда отказывался от подобных предложений, но нынешнее было серьёзным и, кроме того, чрезвычайно соблазнительным. Скоро в Ликуде состоятся выборы его кандидатов в кнессет. И, кроме Ицхака Мордехая, это будет всё та же анемичная гвардия, которая показала себя совершенно беспомощной перед лицом нависшей над нами угрозы. Репутация простого парня, который вышел на борьбу с властью и «врезал ей», плюс серьёзная материальная поддержка, могли привести меня на одно из первых мест в этой партии и открыть передо мной многообещающую политическую карьеру. И – что немаловажно – освободить меня от судебного процесса, который в то время уже шёл полным ходом.
...Очень вежливо и терпеливо я объяснил моему собеседнику, что не вижу в правых (включая религиозных) вообще и в Ликуде в частности серьёзной альтернативы израильским левым, и поэтому у меня нет желания присоединиться к какому-либо политическому формированию.
* *
Моти не нужно было ничего мне объяснять: он, в сущности, ломился в открытую дверь. Понятно, что перекрытием дорог проблемы не решить. За этим должно последовать нечто более основательное.
Мы сидели и обменивались мнениями, и тут выяснилось, что кто-то не откладывал решение в долгий ящик...
Взволнованный голос Ципи:
– Идите! Идите скорей!
– Что случилось?
– Стреляли в Рабина.
– Что?!
Мы сгрудились возле старенького телевизора, ошеломлённые случившимся. Никто не знал, что подумать и что сказать.
...Уже в тот вечер каждый, кто не соглашался с политикой правительства, был отмечен как пособник убийства. Было ясно, что никто не станет разбираться в том, какое существует различие между «Зо арцейну» и другими движениями. Искусство Нетаниягу лавировать между струйками ничем ему не помогло. А уж те, кто активно боролись с властью Рабина, были в его крови с головы до ног.
Тема сегодняшнего вечернего разговора больше не была актуальной.
Для нас наступали тяжёлые времена. Это было ясно всем. Я сделал заявление, где в резких выражениях осудил убийство. Собрал в маленькую сумку тфилин, зубную щётку и несколько мелочей и стал ждать стука полиции в дверь. К удивлению, стука не последовало.
* *
Ночью я не спал. Почему-то, как и многие другие, я считал, что у нас такое произойти не может. В тот вечер что-то надломилось в израильском обществе: вместе с застывшей улыбкой психопата оно потеряло свою невинность...
Всё, что накопилось в моей душе против Рабина, против его убийственной политики, нисколько не облегчало моих чувств. Но у меня не было никакой возможности принести соболезнования ослеплённой ненавистью семье покойного.
Левые партии, при прямой поддержке семьи Рабина, цинично использовали его убийство, превратив траур по человеку в неотъемлемую составляющую полного принятия его политического пути. Выражения сожаления и сочувствия со стороны его политических противников воспринимались как косвенное признание ими своей вины и правоты покойного. Тем из нас, кто искренне переживал случившееся, но виноватым себя не считал, путь к участию в общем трауре был заказан.
Убитого главу государства соотнесли лишь с одной частью израильского общества. И в этом, прежде всего, вина близких покойного перед его памятью.*
* *
Лето 1995-го было тяжёлым для партии Авода. Ратификация соглашения «Осло-2» прошла в кнессете с перевесом всего в один голос – да и тот доставшийся от перебежчика из партии Цомет Гольдфарба. Возможность падения кабинета стала вполне ощутимой. В проводимых тогда опросах общественного мнения Нетаниягу опережал Рабина на 25%.
30 октября (за четыре дня до убийства) собрался форум работников рекламных агенств, посвящённый подготовке к предстоящим выборам 1996 года. Арье Рутенберг, проведший прошлую кампанию удачно для Аводы, напомнил присутствующим о выборах 1981 года, когда положение партии тоже было очень тяжёлым. Её лидер Шимон Перес был чрезвычайно непопулярен – особенно после того, как осудил правительство Бегина за приказ разбомбить иракский ядерный реактор. Почти везде, в особенности там, где у сторонников Ликуда было большинство, Переса встречали возмущёнными криками и прямыми оскорблениями. Но тактика, которую он тогда избрал, была поистине гениальной и свидетельствовала о незаурядности этого человека. Именно хулиганские выходки (как всегда, проделываемые небольшим числом людей) он сумел обратить на пользу своей партии. Грубые выкрики, забрасывание ораторов помидорами – вот что постоянно видела страна на экранах телевизоров, и естественное чувство отвращения, которые вызывали подобные зрелища, принесло партии Авода немало «колеблющихся» голосов.
Рутенберг:
«...Это был блестящий ход Переса. Когда он увидел, что Ликуд лидирует, он вызвал “огонь на себя”, что, в конечном счёте, послужило ему на пользу».
Вопрос из зала:
«Иными словами, и провокация может иметь место?»
«Я думаю, что в 81-м это был намеренный ход. Похоже на то, что и кампания 96-го будет проходить на пороховой бочке, которую можно использовать как потенциал для изменения ситуации или как материал для обострения предвыборной пропаганды...»
Летом 1995 всё указывало на то, что партии Авода провал обеспечен. На смену фестивалям мира, дружеским контактам с террористами с обязательным ритуалом пожимания рук, широко освещаемым СМИ, на улицы страны пришёл небывалый террор, приведший общество к болезненному отрезвлению. Вдруг выяснилось, что Арафат публично воздаёт хвалу героям террора, считает их святыми и призывает к джихаду.
Мощная волна протеста прокатилась по стране и основательно сотрясла устои власти. Игнорировать такое оказалось невозможным, и всем уже было ясно, что огромная часть общества, возможно, даже большая, настроена резко против подобной «мирной политики».
Многоопытные партийные функционеры понимали, что спасти Аводу может лишь «творческий» подход к проблеме. Из шляпы фокусника был извлечён кролик, некогда удачно сыгравший свою роль. Было решено незамедлительно переключить внимание общества на «истинную проблему», угрожающую его стабильности, – разгул насилия со стороны правых. Именно в нём таилась настоящая опасность для государства. Все средства информации дружно включились в работу.
«Маарив»: «В канцелярии главы правительства обес-покоены волной словесного насилия по отношению к Рабину и его министрам».
«Едиот ахоронот»: «ШАБАК опасается нападения экстремистов на Рабина и других видных деятелей».
Правда же состояла в том, что ничего этого не было. Лидеры правого лагеря никогда не призывали к насилию. Возникали, конечно, невесть откуда взявшиеся странные экстремистские группировки («Эяль», «Меч Давида» и др.), открыто проповедовавшие насилие перед телекамерами (позднее выяснилось, что все они представляли одного человека – агента и провокатора ШАБАКа Авишая Равива), но не было ни одного из политических или духовных вождей правой оппозиции, кто бы их поддержал.
Тем не менее, правящая партия сочла нужным провести митинг в свою поддержку и заклеймить на нём правый лагерь.
Нельзя было и представить более «удачного» вступления к тому, что вскоре должно было произойти, чем речь Рабина, целиком посвящённая насилию. Певцы и певицы своими песнями о мире потрясали сердца. Рабин даже сократил свою речь, чтобы предоставить место идолу молодёжи Авиву Гефену, ради которого она, собственно, сюда и пришла. Гистадрутовский аппарат, киббуцы и огромные денежные средства, угроханные на это представление, себя оправдали: площадь была заполнена до предела. И всё же очень сомнительно, чтобы подобное шоу могло само по себе значительно улучшить положение партии Авода. Завтрашний день не должен был ничем существенно отличаться от вчерашнего.
Если бы не пули, убившие Рабина, и не кипа на голове Игаля Амира.*
* *
Об обстоятельствах смерти Рабина ходили и ходят самые разные версии. Одна из них – «конспирация»: утверждение, что Игаль Амир действовал по наущению определённых политических кругов. Но, хотя действительность и превосходит любую фантазию, столь невероятное подозрение требует однозначных и неопровержимых доказательств. Вместе с тем, на небывалой волне истерических обличений, затопивших страну после убийства, всплыли на поверхность поразительные факты, не оставляющие места для сомнений. Например, оказалось, что власти были прекрасно осведомлены о намерении Игаля Амира убить Рабина. Из отчёта комиссии Шамгара следует и его описание: «йеменит небольшого роста». За ним установлена постоянная слежка и его «ведут». Возможно, он и намечен проделать грязную работу (в 81 г. её выполняли швыряемые в Переса помидоры) по переключению внимания израильского общества с политических разногласий на проблему насилия... Ведь он и в самом деле намеревается убить.
* *
«Все элитарные структуры в стране связаны друг с другом и существуют под патронажем партии Авода».
Даниэль Бен-Симон. «Другая страна».
*
«Сцена из театра абсурда. В одном из кафе тогдашней мошавы Реховот сидят глава правительства Моше Шарет и глава Мосада Иссер Харэль вместе с жёнами и обсуждают возможный ответ на инсинуации (по выражению Шарета) двух газет.
Глава Мосада освободил нескольких своих сотрудников от текущей работы, чтобы те занялись просмотром старых личных дел...»
Том Сегев. «Седьмой миллион», стр. 274
*
«Я не предрекающий несчастья пророк, но человек, смотрящий на вещи трезво и посвятивший эту свою работу опасности, угрожающей самому существованию Государства Израиль – “идеологической диверсии” со стороны правых экстремистов».
Карми Гилон. Цитата из дипломной работы на соискание второй степени. Январь 1990, Хайфский университет. (Во время последней каденции Рабина был главой ШАБАКа.)
*
«Я категорически возражаю против Шимона Переса и вижу в его возвышении злокачественную порчу нравственных норм. Я объявлю траур по государству, если мы когда-нибудь увидим Переса восседающим в министерском кресле...»
Моше Шарет. «Личный дневник», т.5, стр. 2301
Может статься, что летом 1995 г. результаты опросов общественного мнения поставили в тяжёлое положение не только вождей партии Авода, но и другие элиты, находящиеся «под патронажем» Аводы – например, ШАБАК?
* *
Примерно за год до организованного Аводой митинга ШАБАК арестовал двух братьев Кахалани по обвинению в намерении убить араба. Аресту предшествовало следующее: чтобы получить более веские доказательства, личное оружие обоих (естественно, без их ведома) было «обработано» таким образом, что настоящего выстрела из него сделать было нельзя. За братьями следили, но не «брали», давая тем самым возможность приступить к исполнению своего замысла. По-видимому, ШАБАК чувствовал себя в этой ситуации достаточно уверенно – ведь в действительности ничьей человеческой жизнью он не рисковал. И всё тогда прошло удачно.
Возможно ли, что кто-то решил сыграть в подобную игру с Игалем Амиром? Уверенный, что Амир не выйдет из-под контроля, как не вышли из-под него братья Кахалани? И вдруг этот кто-то обнаружил, что вместо того чтобы разыгрывать партию и дёргать за ниточки, дёрнули его самого...
ШАБАК располагал полной информацией о братьях Кахалани и столь же полной об Игале Амире. Авишай Равив («Шампанья»), агент и провокатор ШАБАКа, состоял в постоянном и тесном контакте с будущим убийцей главы правительства, знал всё о его планах, фотографировался с ним вместе (в руках у Амира пистолет, из которого будет убит Рабин), более того, как свидетельствуют материалы комиссии Шамгара, – подзуживал и поощрял Игаля Амира исполнить задуманное. В тот вечер Авишай Равив был на площади и знал, что там должно произойти.
* *
Среди студентов университета Бар-Илан Авишай Равив находился на крайне правом фланге. С неизменным автоматом на плече он столь же неизменно появлялся в самых «горячих» местах. У него было несколько квартир и дорогая машина, и никто не понимал, как простой студент может себе такое позволить. Он «создал» сразу несколько «экстремистских» организаций, никогда не существовавших на деле. Он проживал в Хевроне по нескольким адресам – пользуясь услугами трёх доверчивых подростков, попавших в его сети. Наконец, с помощью крупных сумм, которые поступали в его распоряжение из государственной казны, он приступил к выполнению главного задания, ради которого и был послан: возведению клеветы на поселенцев, созданию настолько отрицательного их образа в глазах остального населения, который поставил бы их нравственно вне израильского общества. Словом, требовалось добиться полной делегитимации поселенцев – евреев, проживающих за пределами «зелёной черты».
(К слову, Равив был не единственным провокатором. Мы научились распознавать их на демонстрациях «Зо арцейну», о чём впоследствии и рассказали суду.)
Поселения в Иудее и Самарии были «ахиллесовой пятой» Норвежских соглашений. Чтобы передать их под власть Арафата, требовалось заручиться моральной поддержкой израильского общества. А чтобы этого добиться, необходимо было лишить поселенцев, а заодно с ними и всех «правых», народной симпатии.
Равив справлялся с этим успешно. Автомат на плече, кипа на голове – он совершал дерзкие провокационные рейды в самый центр арабской части Хеврона. Опрокидывал на рынке лотки с товарами – естественно, перед телекамерами, которые всегда – случайно – оказывались в нужном месте. Равив не ограничивался законным статусом агента, притягивающим на огонь проблематичных «бабочек», чтобы очистить общую атмосферу. Наоборот, он активно провоцировал неустойчивых юнцов на совершение уголовно наказуемых действий.
«Едиот ахоронот», 31.10.97. Из интервью с бывшим членом организации «Эяль»:
«Авишай Равив пригласил меня на беседу с глазу на глаз и сказал (и повторял это потом несколько раз):
– Сынок! Ицхак Рабин – его необходимо убрать...
– Но как?
– Даже ценой самоубийства».
Авишай Равив никогда не занимался выявлением действительных нарушителей закона – сомнительно, чтобы кто-нибудь из них был обезврежен с его помощью. Зато он организовывал церемонии присяги «подпольных организаций» подростков. Доподлинно известно – по крайней мере в одном случае, – что ему помогал в создании клеветнической телепередачи журналист 1-го канала Эйтан Орен: это его репортаж о «присяге», якобы приносимой членами экстремистской подпольной организации «Эяль» на кладбище в Гиватаиме, у могилы командира ЛЕХИ Яира Штерна, неоднократно смотрела вся страна. Даже я поверил аутентичности того, что видел, и не знал, как следует бороться со столь опасным феноменом.
В другой телепередаче Равив, в шапке-чулке с прорезью для глаз, показывал перед камерами, как тренируются юные экстремисты, готовясь к будущим боям с солдатами ЦАХАЛа.
Так ли уж трудно было воспламенить души нескольких подростков зажигательными речами в атмосфере приближающегося конца, когда граждане Израиля за «зелёной чертой» чувствовали себя оставленными и преданными своим государством?
Демонстративно участвующий во всех хулиганских акциях, Авишай Равив ни разу не был арестован. Любое убийство араба он тут же объявлял «местью евреев». Так было, когда в Халхуле (я уже об этом упоминал) был убит араб, как выяснилось позднее – своим братом. Организация «Эяль» (то есть Авишай Равив) поспешила заявить, что это её рук дело. «Едиот ахоронот» вышла с аршинным заголовком: «Евреи убили араба в Халхуле». И хотя очень скоро истинный виновник был найден, Йоси Сарид требовал «выкорчевать еврейскую раковую опухоль из Хеврона».
Действия ШАБАКа проводились с одобрения главы правительства и министра обороны Ицхака Рабина и в тесном сотрудничестве с ним. И главная цель этих действий была политическая: обеспечение власти левого лагеря.
* *
Крики «это холостые! холостые!» раздались сразу после выстрелов. Их слышали многие. Немало людей было вовлечено в эту «игру», и во время переполоха, в первые секунды, не все сумели сохранить хладнокровие и не выдать то, что держали в секрете. Спустя всего три минуты, когда никто ещё доподлинно не знал, что на самом деле произошло, на «бипперах» некоторых журналистов появилось сообщение: «На этот раз не вышло. В следующий мы добъёмся успеха». И подпись: «Эяль». В тот вечер об этом вещали очень широко.
Почему Равив ошибся и был так уверен, что «на этот раз не вышло»?
А может, пули в пистолете Игаля Амира действительно должны были быть холостые? И сообщение было запланировано заранее, с учётом этого факта?
И Рабин выходил из всего «дела» целым и невредимым, а его партия – с таким электоральным козырем, равного которому не сыщешь: покушение на жизнь главы правительства «в прямом эфире», которое, к счастью, «на этот раз не вышло»?
Из интервью с Леей Рабин:
– Что запечатлелось последним в Вашей памяти?
– Этот ужасный момент, когда мы спускались по лестнице. Он передо мной, в окружении телохранителей... Я за ними, и вдруг слышу выстрелы, и он падает на пол, и все наваливаются на него, а мне говорят: «Это не по-настоящему, это не по-настоящему».
Равив продолжал играть свою роль, не зная, что глава правительства действительно убит.
Раскрытие истинного характера и значения деятельности Равива поставило бы перед израильским обществом болезненные вопросы, требующие ответа и сопряжённые с опасностью для левых выпустить козырь, который буквально упал им в руки. Они не могли на это пойти. Амнон Абрамович, открывший «Шампанью», один из ведущих журналистов страны, не постеснялся заявить, что, выполняя свой журналистский долг, совершил ошибку, поскольку своим разоблачением дал в руки правых пропагандистское оружие. Телевизионные спектакли Равива продолжали показывать вновь и вновь, как ни в чём не бывало, а сам он сошёл с повестки дня.
Спустя полтора года по 2-му каналу демонстрировался фильм Михаэля Карпина об убийстве Рабина, где на правый лагерь была возложена коллективная вина и где снова были использованы игровые сцены с Авишаем Равивом. Когда Карпина спросили, почему он и словом не обмолвился о том, что Равив агент ШАБАКа, тот ответил с предельной откровенностью: «Потому что правые используют этот факт, чтобы снять с себя ответственность за убийство».
* *
В течение двух лет, прошедших со смерти Рабина, мне присылали множество поразительных документов и свидетельских показаний. Большой соблазн был опубликовать их в этой книге. Но я знаю, что общество подчас ведёт себя инфантильно, и нельзя вот так, вдруг, взять и обрушить на него такое обилие фактов, даже самых верных. Нить, которую натягиваем, чтобы открылась историческая истина, очень тонка: натяни потуже, и она порвётся. И дальше уже никто ничего не будет слушать вообще. Поэтому я говорю здесь только о том, что широко известно, и чаще всего ограничиваюсь постановкой вопросов. Естественно, что на моё понимание и оценку происшедшего влияет неполнота информации, которой я располагаю. Вместе с тем, никакой иной «сценарий» не представляется мне более логичным и отвечающим на мои вопросы.
* *
Действительно ли антиправительственные выступления привели к убийству?
Вопрос по существу. Все странности, все не поддающиеся объяснению «технические» неувязки, имеющие отношение к убийству, не отменяют главного: Игаль Амир сознался в намерении убить Рабина, в планировании убийства и в самом убийстве. Даже если кто-нибудь сумеет доказать, что Амир стрелял холостыми и его лишь использовали в игре других, это ни на йоту не ослабит вескости доводов, приводимых левыми. Игаль Амир действительно принадлежал к правому лагерю, носил кипу, был экстремист и опасный человек, находившийся в окружении людей, враждебно настроенных к главе правительства. Ясно, что, будь общественная атмосфера в стране спокойной, не пошёл бы молодой студент по этому преступному пути. Поэтому утверждение левых, что к убийству Рабина привела яростная пропаганда против него, на первый взгляд кажется оправданным. Из чего следует, что все, причастные к созданию той тяжёлой атмосферы, являются и соучастниками преступления, и степень замешанности в этом деле ШАБАКа ничего не меняет по существу.
Из памятной записки министерства просвещения, разосланной всем учебным заведениям к двухлетней годовщине со дня убийства Рабина:
«Проявления протеста и подстрекательства становились всё более острыми, и некто посчитал, что кровь главы правительства “дозволена”, и принял решение его убить».
Детей тех, кто выходил на улицы протестовать против политики Рабина, учат в школе, что их родители привели к убийству главы правительства... Тот, кто утверждает это, занимается дешёвой демагогией и циничным использованием самого факта убийства. Сила общественного воздействия в том и состоит, что, не имея возможности принимать решения вместо правительства, оно может подорвать доверие к их законности.
И ещё вопрос: является ли травля политических противников исключительно прерогативой правых?
* *
(«Гуш эмуним» – это) «мессианская секта, замкнутая и жестокая, банда вооружённых гангстеров, преступники против человечества, садисты, погромщики и убийцы, вырвавшиеся из ...тёмных закоулков иудаизма..., из скотских и грязных подвалов... чтобы установить алчный и яростный культ крови».
Амос Оз. «Едиот ахоронот», 8.6.89
*
«В решающий час борьбы с поселенцами Офры и Элон Морэ мы должны применить силу. Только тот, кто готов повести танки на Офру, сможет остановить этот фашистский поток».
Проф. Зеэв Штернхаль.
«Давар», 15.4. 88
*
«Я призываю вас взяться за оружие. Выступить против них с оружием... Да, взяться за оружие».
Проф. Йешаяху Лейбович. «Хаарец», 27.9.85
*
«Может создаться положение, указывающее на то, что нет больше смысла в сохранении этого общества. И тогда гражданская война не испугает меня».
Моше Негби. «О демократии и послушании».
*
«Поселенцы живут на крови...»
Член кнессета Деди Цукер. «Хаарец», 19.4.87
*
Вопрос Рабину: «Какая судьба ожидает еврейских жителей Иудеи и Самарии в случае, если их поселения перейдут под юрисдикцию ООП?»
Ответ: «Пусть уходят!»
«Едиот ахоронот», 8.6.93
*
«Лично я буду бороться против них даже с оружием (в руках)».
Хаим Барам. «Кол ха-ир», 26.2.88
*
«Кто-нибудь должен убить Шарона...»
«Симан криа», номер 19, стр. 82
*
«Если уж (необходимо) в кого-нибудь стрелять, я чувствую, что готов стрелять в них (поселенцев)».
А.П. «Неделя в киббуце», 10.8.88
*
«Юдо-наци»
Проф. Йешаяху Лейбович
*
«Копия нацистов»
Проф. Моше Циммерман
*
«Маленький наци»
Амнон Данкнер, журналист
*
«Раковая опухоль»
Рабин
*
«Пособники Хамаса»
Рабин
*
«Кому они вообще нужны?»
Рабин о жителях поселения Псагот. «Хаарец», 26.3.95
«Я знаю, что очень многие злы на полицию и ругают её всякими словами. Но я не готов слышать слово «нацист», обращённое к еврею. Не дай Бог!»
Моше Фейглин. Из выступления перед тысячами сторонников в Биньяней ха-Ума 7.9.95 (Выступление записано находившимися в зале полицейскими агентами и представлено в суд обвинением.)
* *
Стоит обратить внимание на следующее. Резкие выражения типа «убийца», «нацист» и др. употреблялись в правом лагере людьми случайными, толпой, и никогда – политическими деятелями, интеллектуальными или духовными вождями. У левых мы наблюдаем обратное. Особая злоба по отношению к политическим противникам отличает как раз их вождей и вдохновителей. И непонятно, на каком основании именно к определению «правый» обычно добавляют словечко «крайне». «Левый» же, самое большее, может быть «радикал».
Мне возражают: «Согласны. Тяжёлые выражения употреблялись. Но пули всегда летели справа налево, и никогда – наоборот».
Это утверждение покоится на очень короткой исторической памяти. Потому что истина заключается как раз в обратном. Первое политическое убийство в стране произошло 30 июня 1924 г. Люди Хаганы убили Де-Хана. И это была лишь первая ласточка. Во времена «Сезона» были случаи, когда люди умирали под пытками, а многим не суждено было вернуться, после того как Хагана их выдала англичанам. Из разных источников следует, что в руки британской разведки были переданы около 1000 человек. Многие из них вовсе не были бойцами ЭЦЕЛя. Их брали «заодно», только потому что они принадлежали к «ревизионистам» – лагерю политических противников. В специальном послании от 8.12.44 д-р Вейцман сообщал британскому премьер-министру, что полиции переданы 500 имён подозреваемых и что 250 из них уже арестованы.*
Из множества свидетельств того времени я выбрал одно, тем самым выполняя долг перед моей семьёй. Приводимый ниже отрывок взят из воспоминаний рава Моше Халеви Сегаля, да будет благословенна память праведника. В своё время он был известен тем, что трубил в шофар у Стены плача, когда это запрещалось мандатными властями. Вот что он пишет:
«...В те дни, из-за ненависти к братьям, разжигаемой в Хайфе некоторыми командирами Хаганы, над нашей семьёй разразилась беда.
Мой двоюродный брат Едидия, сын благословенной памяти дяди Йосефа, был схвачен людьми Хаганы. ...Они привезли его в один дом на улице Рахель, что на Кармеле, и там запытали до смерти. Тело выбросили на дороге, ведущей из Хайфы в Тель-Авив... Семья убитого напечатала в газетах обращение – вопль души: “Мы, главы семей фамилии Сегаль, доводим до сведения всех наше глубокое возмущение тройным преступлением – убийством нашего дорогого брата Едидии, благословенна память праведника; произволом тех, кто крадёт людей и подвергает их жестоким допросам; и заговором молчания, которое можно истолковать как согласие, со стороны народного руководства, политического и духовного вместе, покрывающего кровь невинных и стоны замученных...”»
И уже после провозглашения государства пули левых продолжали поражать правых. 18 человек с «Альталены», переживших Катастрофу, погибли при обстреле корабля. Их прикончили уже в воде, когда они пытались вплавь добраться до берега. Командовал расстрелом Ицхак Рабин.
Историческая память левых коротка. Большинство пуль в сионистский период еврейской истории летели слева направо. С установлением в стране и сионистском движении полной гегемонии Рабочей партии, не было больше необходимости прибегать к насилию и казалось, что в развитой стране с устойчивым режимом тех, кто никогда не испытывал политических гонений на собственной шкуре, ни при каких обстоятельствах не может случиться то, что случилось.
* *
Убийство Рабина повергло народ Израиля в ужас. Пережитый шок, вместе с умелой и целенаправленной промывкой мозгов, не оставлял возможности трезво оценить положение и задать себе главный вопрос: как могло Государство Израиль дойти до такого раскола в обществе после 47 лет, в течение которых общее всегда возобладало над тем, что разделяло? Что могла чувствовать большая часть еврейского народа, к которой относились с открытым пренебрежением и брезгливостью и гнушались иметь с ней дело? Эти люди были, в самом хорошем случае, «пропеллерами» и в случае не столь хорошем – «пособниками Хамаса».
Вопрос заключается не в том, что вывело на улицы десятки тысяч возмущённых людей, а КАК их до этого довели.
Вопрос не в том, как появился очередной убийца-психопат (в любом обществе существуют потенциальные убийцы), а КАКИМ ОБРАЗОМ создалась ситуация, давшая выход его психопатическим наклонностям.
Господь, Благословен Он, дал поровну каждой стороне своих праведников, своих психов и людей обыкновенных. Вопрос в том: как могла власть превратить праведников и обыкновенных людей, преданных Стране Израиля, в недостойное внимания сообщество, расчистив тем самым место для психа?
Наше политическое устройство покоится на хрупкой формуле – «государство еврейское и демократическое».
Впервые эта формула была взорвана правительством Рабина.
Необратимые для еврейского народа решения по вопросам, составляющим самую сердцевину разногласий в обществе, это правительство смогло провести в кнессете только при поддержке нееврейских депутатов, да и то – с минимальным перевесом.* Такой путь принятия решений, вероятно, вполне законен и даже демократичен, однако он совершенно выхолащивает смысл определения Государства Израиль как государства еврейского.
Но даже если бы Рабин имел твёрдое и обеспеченное большинство в парламенте, он должен был бы – как любой избранный народом вождь, обладающий хотя бы минимальным пониманием сущности демократии, – добиваться как можно более широкого консенсуса, решаясь предпринять подобный шаг. Такой поддержкой, к сожалению, обладал Бегин, когда принималось решение об отдаче Синая и разрушении еврейских поселений.
Демонстрации левых против Бегина и Ливанской войны не шли ни в какое сравнение с демонстрациями против «мирной политики» Рабина (знаменитые 400 тысяч, которые, якобы, собрал на свою демонстрацию «Шалом ахшав», существовали лишь в воображении; на самом деле там было не более 30 тысяч). Народные массы не заполняли улицы и, конечно же, не подвергали себя риску быть избитыми и арестованными.
Но Бегин был настоящий демократ: он не мог не обращать внимания на протесты «Шалом ахшав» и продолжать свою политику, как будто ничего не случилось. Хотя, в соответствии с буквой закона, имел на это право.
Рабин, возглавлявший правительство меньшинства, опирающийся на арабские голоса и перебежчиков, видел в политических противниках досадную помеху, не более того. Потому и мог сказать половине своего народа: «Вы меня не колышете». Массовые демонстрации протеста, голодные забастовки, митинги, аресты и палаточные лагеря против его канцелярии не оказывали на него и минимального воздействия.
Такого в Израиле ещё не было.*
Тот, кто перечеркнул еврейскую составляющую формулы «государство еврейское и демократическое», перечеркнул и её вторую часть.
Впервые в истории государства случилось так, что целое общество, по-видимому большинство еврейского населения страны, ощутило себя прижатым к стене. Именно тогда, когда принимались судьбоносные для него решения, никто не считался с его мнением. А ведь речь шла не об экономике, образовании или социальных реформах. На этот раз дело касалось необратимых политических шагов, определяющих будущее этих людей и судьбу их государства.
Рабин не был демократ. Он вёл себя, как диктатор. И когда он подавил общественное сопротивление своей политике, попытка покушения на его жизнь стала лишь вопросом времени.
* *
Правый лагерь всегда и неуклонно следовал железному правилу Менахема Бегина: ни в коем случае не допускать братоубийства.*
Но Игаль Амир не был учеником Бегина, да и с религиозными сионистами у него было мало общего. Он сменил их символ – вязаную кипу – на чёрную кипу «хареди», но вместе с тем не счёл для себя обязательным следовать одному из основополагающих правил этой общины: признанию над собой авторитета её духовных руководителей.
В каждом лагере можно найти отрицательные стороны. От «харедим» Игаль Амир взял их высокомерный изоляционизм, а на периферии правых соблазнился крайним национализмом, лишённым уравновешенности верующего человека.
* *
«Ты знаешь, чем отличается националист от патриота?» – спросил меня один умный еврей. И ответил: «Националист – это патриот без чувства юмора».
Меня пугают носители идеологии, лишённые этого прекрасного дара. Юмор – лекарство. Обуздывающее и смягчающее. Он помогает воспринимать события в нужной пропорции и сообщает им жизненно необходимое измерение – глубину.
У Игаля Амира этого замечательного качества не было. Ни грана.
...Позднее, объясняя свой поступок, Игаль Амир рассказывал, как, протестуя против политики Рабина, он сначала испробовал все принятые пути, и, лишь когда понял, что они ни к чему не ведут, решился на убийство. «Я ходил на демонстрации, участвовал в перекрытии шоссе...»
Не появись «Зо арцейну» с его категорическим запретом насилия, он осуществил бы свой замысел ещё раньше.
Глава одиннадцатая
«ГОСУДАРСТВО ИЗРАИЛЬ ПРОТИВ
ФЕЙГЛИНА И ДРУГИХ»
Мы сидели рядом, плечо к плечу, в иерусалимской телестудии – Моше Негби, юридический комментатор «Голоса Израиля», и я.
Приглашение участвовать в сегодняшней программе «Эрев хадаш» («Новый вечер») меня не удивило, поскольку ещё утром все средства информации сообщили о том, что юридический советник главы правительства Михаэль Бен-Яир решил передать дело трёх руководителей «Зо арцейну» в суд. Обвинение: призыв к мятежу. Так что тема была, что называется, горячая.
Однако полной для меня неожиданностью было присутствие в студии Моше Негби, известного юриста. Мне предстояло противостоять ему в той профессиональной области, где я, как говорится, ни в зуб ногой.
Ведущий программы Амнон Леви, находящийся у себя в студии в Тель-Авиве, адресовался сначала к Негби:
– Существует ли прецедент в выдвижении подобного обвинения против оппозиционного движения? Что же, каждый, кто выходит на антиправительственную демонстрацию, может быть обвинён в том, что призывает к мятежу?
Я сидел, как дурак. Вот сейчас Негби будет отвечать на вопрос. А что отвечу я, когда придёт моя очередь?
Поднаторевший в юридических тонкостях Негби разъяснил: «Это, действительно, нестандартное обвинение. Но похожее обвинение было однажды предъявлено одному палестинскому арабу, и того приговорили к продолжительному тюремному заключению».
Затем Леви обратился ко мне:
– Ну, что ты скажешь на это? Может ты и вправду заслуживаешь продолжительного заключения?
«Я не юрист, – возразил я, – и у меня нет никаких поползновений вступать в дискуссию с г-ном Негби. Но он представлен здесь в качестве объективной стороны, что абсолютно не соответствует истинному положению дел. И было бы хорошо, чтобы те, кто смотрит эту программу, понимали, что тут в действительности происходит. Негби – человек крайне левых взглядов, участвовавший в движении “Еш гвуль” (“Есть предел”), деятели которого призывали к отказу служить в армии; человек, заявлявший, что готов, при определённых обстоятельствах, оправдать даже гражданскую войну. Да и Вы, г-н Леви, бывший пресс-секретарь партии МАПАМ, никак не можете считаться объективным ведущим. Если Вы хотите, чтобы здесь велась дискуссия на профессиональном уровне, пригласите в качестве оппонента г-ну Негби какого-нибудь юриста с правой политической ориентацией – например, Эльякима Хаэцни. Меня же, пожалуйста, спрашивайте по существу дела, не задавая специальных вопросов».
Моя «атака» спутала им карты, и задуманная заранее игра не получилась. Леви поспешил задать мне один вопрос «по делу», и на этом «интервью» было закончено.
Как только прекратилась трансляция, Моше Негби прорвало: «Ты прибегнул к грязному трюку!» – сказал он со злостью.
«Смотри, – отвечал я, – я готов говорить с тобой в самой интеллигентной манере на любую тему. Но я не готов смириться с обманом, который вы навязываете обществу. Почему вы скрываете ваши политические взгляды? Представьтесь зрителям, кто вы есть на самом деле, и тогда отстаивайте свои убеждения, как только можете».
Негби замолчал, немного успокоившись, а затем сказал: «В твоих словах есть некоторая правда».
Мы расстались мирно и договорились, что продолжим разговор. Каждый из нас вдруг увидел в другом – человека, несколько отличающегося от заранее созданного портрета. Даже по одной этой причине наша встреча была оправданной. К сожалению, продолжения не последовало.
Спустя год профсоюзный глава Амир Перец остановил всю страну всеобщей забастовкой, смысла которой не понимал никто. Она была результатом внутренней борьбы за влияние и престиж и привела к колоссальным убыткам в экономике. И я был удивлён, услышав по радио, как Моше Негби сказал примерно следующее: «В эти дни идёт процесс, где руководителей “Зо арцейну” судят за призыв к мятежу. Если так квалифицируется содеянное ими, – то, что натворил Амир Перец, нельзя назвать иначе как бунт».
Может быть, та встреча в Иерусалиме что-то прояснила во взглядах этого человека. Но может статься, он так сказал потому, что к тому времени «Зо арцейну» уже никому и ничем не могло угрожать, и можно было разрешить себе быть более объективным в оценке событий.
* *
Государственная прокуратура с циничной откровенностью использовала СМИ для нашего очернения, «забыв», вероятно, что не её дело быть стороной в политической борьбе, и что она должна быть озабочена лишь профессиональным аспектом проблемы – чтобы выдвинутое ею обвинение было подтверждено в суде.
На деле же во время правления Рабина произошло сращивание судебной олигархии со всеми прочими: полицией, ШАБАКом, СМИ. При том доверии, которое общество тогда питало к отечественному судопроизводству, «разоблачения», намеренно просачивающиеся из прокуратуры, влияли на вынесение общественного приговора задолго до решения суда. Кроме искажения нашего образа, нас хотели задавить материальными затратами и измотать физически и морально, перемолоть под бюрократическими колёсами, не оставив ни времени, ни сил на продолжение общественной борьбы.
Никогда ещё в нашей стране оппозиционному движению не было предъявлено подобное обвинение по статье, которую Государство Израиль получило в наследство от мандатных властей. Данная статья использовалась Великой Британской империей для наведения порядка в её колониях – Индии, Родезии, Сингапуре. И, конечно же, в Палестине. И хотя наше государство многое позаимствовало из английского свода законов, эта статья никогда не выдвигалась против внепарламентской оппозиции – именно из-за её антидемократического характера. Даже среди левого лагеря нашлись люди, протестующие против её применения.
Но в эпоху Рабина главной ценностью был объявлен «мирный процесс», ставший своего рода новой религией и отодвинувший в тень демократические завоевания.
Статья именовалась «призыв к мятежу», и под неё подпадали следующие действия:
1) Провоцирование ненависти, неуважения или нелояльности в отношении государства, его учреждений и судебных органов, установленных в законном порядке.
2) Склонение или подстрекательство жителей страны к использованию противозаконных путей в достижении своих целей.
3) Возбуждение недовольства и возмущения среди населения.
4) Раздувание неприязни и раздоров между разными группами населения страны.
Вглядись в эти пункты, читатель, и скажи, положа руку на сердце: можешь ли ты быть уверен, что никогда не окажешься на скамье подсудимых? А вдруг ты когда-то вызвал у кого-нибудь, не дай Бог, оскорбительные выражения или неприязненные чувства по отношению к правительству – тому или другому?
Последовательное применение этой статьи даёт в руки власти возможность предать суду любого, кто противится её политике, – начиная с редактора газетной колонки и кончая домохозяйкой, которая, вывешивая бельё, судачит с соседкой насчёт правительства. Практически нельзя найти человека, который, так или иначе, не подпадал бы под эту статью. И иди потом доказывай, что ты не верблюд.
Доказывай, что ты всего лишь хотел «исправить».
Доказывай, что действовал в границах дозволенного (пассивное неповиновение дозволено или нет?)
Доказывай, что тебя вынудило так действовать создавшееся положение, что страна в опасности, над ней развевается чёрный флаг, и что лишь её блага ты жаждал...
Но флаг, чёрный в глазах одного, – в глазах другого белее белого.
* *
...Как я уже писал, у меня, Шмуэля и других был произведён обыск – спустя неделю после демонстрации на площади Франции. В 5 часов утра раздался стук в дверь...
Во время обыска я ощущал почти физическое чувство удушья, когда стоял, беспомощный, перед своей семьёй, под их вопрошающими взглядами.
Была, правда, и тут своя смешная сторона. Привыкшие изымать при обысках достаточно впечатляющие вещественные доказательства, такие как наркотики или краденое имущество, полицейские пребывали в растерянности, не зная, что именно следует искать. Тот, кто рылся в моём столе, процедил сквозь зубы: «Что точно я должен здесь найти?»
И их главный спросил меня на полном серьёзе, есть ли в доме оружие.
Обыск не явился для нас неожиданностью. Мы понимали, что рано или поздно это произойдёт. Тем не менее я не предпринял никаких попыток что-либо спрятать: старался жить как свободный гражданин, а не испуганная мышь. Мне было очень важно, важно перед самим собой, вести свои дела открыто. Все изъятые у меня бумаги были задолго до обыска разосланы во многих копиях по разным адресам. И полиция, как наш постоянный «абонент», всем этим уже располагала.
Разочарование полицейских было столь велико, что они решили унести с собой и мой личный компьютер: может, в его память внесён план военного переворота. На всякий случай взяли и старенький принтер – как я ни старался им объяснить, что из него ничего извлечь невозможно.
Когда нас забрали и вывезли за ворота, я был ошеломлён тем, что увидел: вокруг поселения были сосредоточены крупные силы частей ЯСАМ. Тут же вспомнилось, как, будучи в «милуим», я участвовал в учениях по проведению обысков и арестов подозреваемых в арабской деревне. Там всё было ясно: мы входили во враждебный нам мир. Но батальон еврейских солдат вокруг Гинот-Шомрон... Это тяжёлое зрелище.
Выстроившиеся у входа в ишув полицейские машины «транзит» были готовы к «рывку» внутрь посёлка, как это делается при облаве на террористов, захвативших заложников. И снаряжение у них было – будь здоров! Я не знаю, что вбили им в головы, но, кроме лестниц и прочего оборудования, необходимого для проникновения в дом, я видел винтовки с оптическим прицелом.
– Вас что, трахнули по голове? – спросил я своих конвоиров.
– Мы не любим рисковать, – лаконично ответили мне.
«Пособниками Хамаса» назвал нас глава нашего правительства.
В 7 часов утра водитель «транзита» включил радио, и – о чудо! – мы все услышали точное воспроизведение того, что произошло двумя часами раньше в моём доме. Так важно было и полиции, и прокуратуре довести до сведения народа Израиля, что правонарушители из «Зо арцейну» арестованы и что в их домах произведён обыск.
* *
Следователи бы-ли крайне вежливы, стараясь создать доверительную, то-варищескую атмо-сферу, но – увы! – нам нечего было добавить к тому, что было изъято при обыске. Цель следствия была мне абсолютно ясна, но я чувствовал себя тогда* достаточно сильным, чтобы играть в эту игру, пытаясь обернуть её нам на пользу. До официального начала следствия я свободно болтал со следователями, под-шучивая над ними и над собой, стараясь вернуть их из мира измышлений в мир простой и ясной реальности. И мне это удалось. Когда же дело дошло до официальных допросов, я, как и другие мои товарищи, сидящие в соседних комнатах, действовал, как было условлено меж нами заранее.
На вопрос: «Верно ли, что Вы, вместе с другими людьми, создали организацию под названием “Зо арцейну”?», я ответил:
«Слушайте, Вам же прекрасно известно каждое наше слово. Вы знаете, как мы решили себя вести, и у меня нет намерения поступать иначе. Я не буду сотрудничать со следствием и отвечать на Ваши вопросы. Но мне жаль Вашего времени, поскольку я знаю, что Ваш отдел создан не в политических целях, а для решения действительно серьёзных проблем. Мне больно видеть, как, вместо этого, целый штат квалифицированных специалистов занят политическим расследованием. С этой минуты на любой заданный мне вопрос Вы получите стандартный ответ: “Этот допрос носит политический характер. Мне (больше) нечего сказать”.
Поэтому я предлагаю Вам перестать разыгрывать фарс. Вы можете освободить меня или оставить в заключении – как захотите. И Ваше и моё время дороги, жаль его тратить просто так».
Моя тирада не произвела на следователя особого впечатления. Он продолжал исполнять то, что ему положено, т.е. задавать вопросы. Я отвечал готовой формулой, как обещал.
На определённом этапе нас решили запугать: «Не будете отвечать, посадим под арест». Даже провели по карцерам, где для устрашения показали двух парней, скованных по рукам и ногам, объяснив, что те пытались с собой покончить... Естественно, что увиденное не способствовало поднятию настроения.
«После того как сбросим правительство, начнём писать обзор: “Какую еду подают в израильских местах заключения”, – сказал я нарочито громко, пытаясь разрядить атмосферу, – нам уже знакомо меню в Тверии, Реховоте, на Русском подворье, в Бейт-Шемеше, в Петах-Тикве...»
До сих пор я не понимаю, зачем им всё это было нужно: весь компромат на нас был у них в руках.
В конце концов нас всё-таки отпустили, назначив время следующих допросов. Всем было ясно, что нет никакой причины для содержания нас под арестом.
Во время одной из очередных встреч со следователем я позволил себе пошутить и, вместо обычного ответа, произнёс: «ЗАХПЭЛЬМАЛЬ».
– Что, что? – встрепенулся следователь, – что Вы сказали? – спросил он, надеясь на происшедшую во мне перемену.
– Я сказал ЗАХПЭЛЬМАЛЬ – это первые буквы слов, составляющих мой обычный ответ, его аббревиатура*.
– Как Вы хотите, чтобы я записал в протокол? – спросил он.
– В точности, как слышите.
С этого дня и до самого конца следствия во всех отчётах фигурировал ЗАХПЭЛЬМАЛЬ.
Однажды я вежливо попросил разрешения приносить с собой на допросы книги, чтобы использовать время с большей пользой. Следователь был любезен по-прежнему и дал своё согласие. Так я прочёл несколько книг, до которых в иных условиях никогда бы не дошла очередь. Приблизительно раз в 10 минут я отрывался от чтения, чтобы произнести очередное ЗАХПЭЛЬМАЛЬ, затем каждый из нас снова погружался в своё дело.
Со временем следователи узнали нас ближе и даже, как мне кажется, получали удовольствие от этих странных птиц, попавших в их силки. Как-то один из них, проходя по коридору, показал мне факс, который я только вчера разослал нашим товарищам: «Ты, случайно, не знаешь, откуда это?» – спросил он, улыбаясь от уха до уха. Было ясно, что, помимо следствия, я нахожусь под постоянным наблюдением, и это даже радовало меня: пусть знают, что мы продолжаем действовать. Когда Офер Гамлиэль, который возглавлял следственную группу, напрямую вмешался в мой телефонный разговор (о чём я уже писал), я отнёсся к этому как к чему-то вполне естественному, словно так и должно быть. Их слежка и обыски, и вообще вся эта большевистская атмосфера, не смогли поколебать моего внутреннего мира. В этой войне я победил: они мельтешились вокруг самих себя. У меня не развилась мания преследования, свойственная «подпольным» людям, я остался тем же свободным человеком, каким был всегда.
И вот, наконец, однажды очередной следователь торжественно объявил мне, что следствие закончено и что больше меня вызывать не будут.
Я не знал, стоит ли радоваться, потому что главной своей цели власть достигла: массовых протестов больше не было. Оставалось не так уж много людей, готовых вновь и вновь подвергаться избиению, а потом узнавать из новостей, что это они сами напали на полицию. Действия «Зо арцейну» перестали быть впечатляющими и исчезли с газетных полос.
Было ясно, что обвинительное заключение против нас никогда не будет передано в суд, потому что судебный процесс с таким сенсационным обвинением вновь привлечёт к нам всеобщее внимание и может выставить правительство в невыгодном свете с точки зрения прав человека и общего духа либерализма, начертанных на его знамени.
* *
Возобновление следствия после выстрелов Игаля Амира меня не удивило: лично для себя я ожидал худшего.
По нашему домашнему телефону стали раздаваться угрозы в мой адрес. Пришлось запретить детям самим брать трубку. Затем мы и вовсе переключили телефон на запись. Угрозы меня убить перемежались с жемчужинами воровского и прочего уголовно-левого жаргона.
Десятки раввинов и руководителей йешив сионистского направления получили повестки с приглашением на допрос. Чувство огромного унижения вызывало их шествие к вратам допросных канцелярий, фотографируемое со всех сторон. Целое поколение «вязаных кип» смотрело, как их духовные наставники подвергаются унизительной процедуре допроса, словно преступники. Смотрели – и не могли их защитить.
Это было поистине мерзкое зрелище: батальоны репортёров, столпившихся в ожидании прибытия очередного раввина, гора микрофонов на высоких штативах, звуко- и киноаппаратура, взлохмаченные головы, жилеты, сплошь обвешанные фотокамерами, антенны, наушники, смазливые дикторши, прожекторы, местные и иностранные съёмочные группы – всё это смешалось перед моими глазами и было похоже на волчью стаю, напрягшуюся в ожидании добычи.
Они заметили меня, когда я припарковывал машину. Микрофоны изменили направление. Я не был намерен уклониться от них и молчать. Лиц я не различал – была лишь гора микрофонов, нацеленных на меня.
– Для чего тебя сюда вызвали?
– Понятия не имею.
– Как ты себя чувствуешь сегодня – когда тебе предстоит допрос?
– Просто замечательно.
(тишина)
– Что значит «замечательно»? Ведь тебя сейчас будет допрашивать полиция!
– Я не знаю, чем заслужил такую высокую честь. В последние дни по этой дороге проходят раввины и другие выдающиеся мужи Израиля. Я же человек маленький, а вот иду к «вратам, куда входят праведники»* (возвысив голос, я указал жестом на вход в ЯХАП). Я просто этого недостоин.
Ответом мне было растерянное молчание. Некоторые раввины, уже пережившие травму от встречи с репортёрами, поблагодарили меня взглядом. Я был сердит на них за то, что они вообще пришли сюда, хотя и понимал, что в создавшейся обстановке они предпочли унизительность этого шага буре негодования, которую вызвал бы их отказ.
Они не были привычны к общению с полицией и не имели той наглости, которую в подобных обстоятельствах мог мобилизовать в себе я.
Следствие началось.
– Верно ли, что Вы принимали участие в последнем выпуске телепрограммы «Пополитика»?
– Этот допрос носит политический характер. Мне (больше) нечего сказать, – привычно ответил я.
Очень хотелось произнести ЗАХПЭЛЬМАЛЬ, но я вовремя прикусил язык: атмосфера допроса была совершенно другой. Было очевидно, что на моего следователя глубоко подействовала мощная пропаганда последнего времени. Он был по-настоящему убеждён, что перед ним человек, который помог совершиться убийству. Юмор здесь был неуместен.
– Утверждали ли Вы, что Рабин ведёт нас к катастрофе?
Впервые я почувствовал, что выхожу из себя.
– Скажите, – обратился я к следователю, – Вы не чувствуете неловкости, задавая мне подобные вопросы? Вы, работник полиции свободной страны, допрашиваете меня о критике, которую я высказывал в телевизионной программе!
– Утверждали ли Вы, что Рабин ведёт нас к катастрофе? – повторил следователь более настойчивым тоном.
– И Вам не стыдно?
– Мне стыдно? – взорвался он, – это тебе должно быть стыдно! Ты видишь, к чему привели твои действия!
Я понял, что система самостоятельного мышления у этого человека выведена из строя. Проходы закупорены, как у многих в ту пору. Я сделал глубокий вдох – и повторил: «Этот допрос...» и т.д. Было ясно, что у возобновившегося следствия другое направление и другая цель, совпадающая с главной целью правительства: использовать убийство Рабина для уничтожения политической оппозиции. В создавшихся условиях можно было не опасаться, что обвинение в «призыве к мятежу» покажется кому-то антидемократичным.
* *
И снова это была Ципи, которая, как всегда, складывая бельё, смотрела телевизор: «Как это может быть, что ты узнаёшь о предъявленном тебе обвинении по телевизору?» Я улыбнулся наивности моей жены. Начали звонить журналисты. Я отвечал, что не знаю, о чём идёт речь, т.к. у меня нет обвинительного заключения. «Как так нет? – удивлялись они. – У каждого из нас есть копия». – «Пришло время, чтобы вы, наконец, поняли, где живёте, и стали действительно “сторожевыми псами демократии”, а не пуделями власти», – отвечал я с горечью.
Обвинительное заключение было вручено мне лишь через два (!) дня после того, как было передано средствам информации. (Впрочем, я имел возможность ознакомиться с ним до этого: Тали Нир, журналистка второго канала, прислала мне копию.)
Чтение обвинительного заключения порождало чувство беспомощности перед системой, плотно охватившей меня со всех сторон. Обвинение было составлено очень искусно: в нём тесно переплетались правда и ложь. Будущий приговор меня не интересовал совершенно, потому что я изначально был готов платить за свои действия. Но из того, как искажались факты и в каком свете были представлены мы, напрашивался вывод, что для прокуратуры существовало нечто гораздо более важное, чем грозящая нам тюрьма.
Так, например (и это широко освещалось прессой), объявлялось, что я явился причиной смерти одного араба в районе Бейт-Эля. Неважно, что я не был вместе с жителями этого поселения, оборонявшимися против возбуждённой арабской толпы. Я вообще там никогда не был. Но составителей обвинительного заключения правда не интересовала. Это потом суд заставит вычеркнуть этот пункт, даже не переходя к его обсуждению. Но то, что широко муссировалось и всячески подчёркивалось СМИ, уже невозможно будет вычеркнуть из сознания людей.
Я был подавлен. Чтобы очернить нас, была задействована вся политическая система. Я никак не мог смириться с этим «объективным по форме» наглым обманом общества.
Прокуратура наложила запрет на наш выезд из страны. У меня не было ни малейшего намерения бежать, но я не хотел выглядеть мелким хулиганом, скрывающимся от правосудия. Поэтому на предварительное обсуждение в прокуратуру я явился со своей арестантской сумкой и заявил ожидавшим корреспондентам, что я не собираюсь никуда уезжать, но, если меня попросят сдать заграничный паспорт, я предпочту прямо сейчас быть отправленным в тюрьму. В конце концов это требование прокуратуры было снято, но зато принято другое: наше дело будет обсуждаться специальным составом суда в количестве трёх человек – ежедневно.
«Ну, “другие”, что ты на это скажешь?» – поддел я Шмуэля, поскольку обвинение, предъявленное мне, Шмуэлю и раву Бени Элону, было озаглавлено следующим образом: «Государство Израиль против Фейглина и других».
«Дождёмся приговора, – ответил он, – там тоже будет разделение на Фейглина и других».
* *
Мировой суд в Иерусалиме размещается на Русском подворье, в здании бывшего странноприимного дома, построенного в конце прошлого века для паломников из России. В день начала суда перед зданием стояла под дождём вахта протеста в окружении таких же вымокших полицейских. Я просил демонстрантов разойтись, но они отказались. Внутри было трудно пройти, все коридоры были забиты людьми. Репортёры и журналисты, студенты юрфака, наши товарищи и просто любопытствующие. Мы шли вместе: я и Ципи, Шмуэль с семьёй и Джули Торенберг. В юности она состояла в ЛЕХИ, сидела в тюрьме, в свои преклонные годы участвовала в демонстрациях «Зо арцейну» и сейчас приехала на автобусе из Тель-Авива (что продолжала делать и потом, стараясь не пропустить ни одного судебного заседания). Мы продвигались очень медленно, в нескольких местах проводилась проверка силами безопасности, я боялся, что мы не успеем к открытию суда. Небольшой зал был уже практически полон и не мог вместить всех желающих. Разрешили пройти только близким родственникам. Шмуэль, увидев, как оттеснили назад старую Джули, закричал: «А где мама? Я не пойду без мамы!» Так Джули присутствовала в суде в роли матери Шмуэля.
Когда все расселись, оказалось, что именно «жених», т.е. я, остался без места, и кому-то пришлось покинуть зал.
* *
Суд продолжался долгие месяцы. Обвинение представило десятки свидетелей. И хотя адвокатам удалось раскрыть много случаев лжесвидетельства со стороны полицейских, это не могло изменить общей картины: ведь никто не отрицал самого факта демонстраций.
Свидетельствовали журналисты, бравшие у меня интервью: никакие законы профессиональной этики их не связывали.
Яэль Гвирц из «Едиот ахоронот» когда-то случайно подслушала мою частную беседу с другим журналистом по имени Тамир:
– Ты считаешь правильным называть Рабина убийцей?
– Нет. Этого делать не следует. Но, говоря между нами, в этом есть кое-что. Он был причастен к гибели 18 человек.
– Ты имеешь в виду «Альталену»?
– Да.
Я не заметил, что стоявшая в стороне Гвирц записывает наш разговор. На суде она свидетельствовала, что я назвал Рабина убийцей.
Линия защиты, которой придерживался наш адвокат, не совпадала с моими целями. И когда, после многих месяцев обвинения, наступил, наконец, черёд защиты, я решил защищать себя сам и использовать суд как продолжение борьбы. К тому времени интерес к нашему процессу пропал почти полностью, СМИ о нас забыли, зал заседаний суда пустовал, а сами мы были вконец измотаны нескончаемыми поездками в Иерусалим. Я искал путь, чтобы хоть что-то спасти, извлечь какую-нибудь пользу из всей нашей деятельности.
Все отговаривали меня от этого шага. Даже на обычном процессе не следует отказываться от услуг адвоката, тем более на таком сложном и обещающем стать прецедентом. Возможно, я бы и согласился с ними, будь у меня сотни тысяч долларов, чтобы нанять первоклассную команду (только настоящие зубры и могли ещё спасти процесс), но таких денег у меня не было сроду, да и надоело мне до смерти унылое и серое течение судебных заседаний. Я хотел поставить в центр внимания действительно важные вопросы, а судебное крючкотворство меня интересовало в последнюю очередь.
Мы со Шмуэлем пришли к соглашению, что себя я буду представлять сам, а Шмуэля, за умеренное вознаграждение, Шон Каспер (наш юный друг ещё со времени заключения в Тверии) и Нафтали Верцбергер. Будущее показало, что, несмотря на вполне понятные опасения, я с ними «сработался».
...В тот день, когда я должен был произносить свою защитительную речь, никто уже не помнил про «Зо арцейну». Гораздо больший интерес вызывало дело одной дамы из Савьона, подложившей взрывное устройство в машину своего мужа-миллионера.
Несмотря на то, что я уже привык к публичным выступлениям, у меня дрожали коленки: на этой площадке я ещё никогда не играл. Правила игры здесь определяются одним: относится сказанное к делу или нет. Семь часов подряд, стоя на ногах, я произносил свою защитительную речь, которая продолжалась и на следующий день.
Я перечислил причины, заставившие меня начать мою борьбу. Сказал о том, как предало левое правительство еврейскую сионистскую мечту, как ликвидировало связь с еврейским наследием и передало ООП даже хасмонейские монеты вместе с другими археологическими ценностями, ставшими вдруг частью исторического прошлого «древнего палестинского народа». В Осло, за чечевичную похлёбку, было продано не только наше будущее, но и наше прошлое, что превратило нас в колониальных захватчиков, не имеющих ни корней, ни предназначения.
Линия моей защиты основывалась на том, что все действия «Зо арцейну» подпадают под определение «пассивное гражданское неповиновение», и что это крайнее средство, к которому в демократическом государстве может прибегнуть сознательный гражданин, отвергающий насилие, чья совесть не даёт ему смириться с происходящим, – после того как все другие законные способы борьбы им уже испробованы.
Гражданское неповиновение, по определению, не может быть мятежом.
Несмотря на протест обвинения, суд мою линию защиты принял.
Я рассказал суду о бессчисленных демонстрациях протеста, прокатившихся по стране за последние три года, и широко цитировал высказывания Рабина, выражавшие его отношение к своему народу. Одна за другой звучали в зале суда жемчужины красноречия главы правительства, которого ничто не могло пронять.
В атмосфере мифа, раздуваемого вокруг образа Рабина, каждое упоминание его имени вызывало взрыв негодования со стороны обвинения. Но я всё-таки объяснил суду, какой вклад внесли эти высказывания в возникновение движения гражданского неповиновения, которое выразило возмущение большой части общества тем, как грубо попираются его законные права.
Замечу, что и мне это было непросто в те дни и что я не вёл войну против человека, лежащего в могиле, хотя Яэль Гвирц и свидетельствовала, что я назвал его убийцей (что так называли Бегина и Шарона и никого за это не судили – значения не имело). Я утверждал, что никогда так про Рабина не говорил. «Но, – пояснил я оторопевшим судьям, – он ведь действительно причастен к низкому убийству 18 человек, уцелевших в Катастрофе, и, если обвинение опротестует мои слова, я приглашу в суд свидетеля, который их подтвердит».
(Такой свидетель у меня был. Известный и уважаемый человек, он присутствовал на праздничном приёме в честь Дня Независимости Израиля в израильском посольстве в Вашингтоне. Рабин был тогда нашим послом в Америке. Предложили, чтобы каждый рассказал о том, что он делал в день провозглашения Еврейского государства. Очередь дошла до Рабина. По собственной инициативе он почему-то выбрал другой день в том же году, когда к берегам Израиля прибыла «Альталена».
«После того как корабль обстреляли, он начал тонуть, – рассказывал Рабин. – …Мы лупили по тем, кто оставался на палубе, и по тем, кто прыгнул в море и плыл к берегу...»
Человек с неопределившейся и неразвитой индивидуальностью исполнял приказ и, конечно, не считал убийством то, что делал. И даже настолько гордился своим участием, что выбрал именно этот свой подвиг, чтобы похвастаться перед товарищами.
Мне не известен ни один другой «бой», где бы Рабину пришлось командовать под огнём.)
В зале воцарилась тишина. Судьи окончательно растерялись и вопрошающе глядели на обвинителя. Последний, быстро взвесив обстоятельства, смотрел в пол и на моё предложение пригласить свидетеля не отреагировал – к явному облегчению суда и к моей радости.
Потому что я совсем не хотел тогда придавать этому эпизоду широкую огласку: общественная атмосфера в стране начала к тому времени понемногу меняться и не следовало подбрасывать СМИ очередную бомбу. Хорошо, что в зале не было никого из их братии. С меня же было достаточно, что эти слова занесены в протокол.
...После меня настал черёд Шмуэля. Это было одно из тех редких представлений, которые иногда случаются в стенах суда. И судьи, и присутствующие смеялись от души, развеялось тяжёлое впечатление от моего выступления, и сама собой растворилась и исчезла картина сурового и агрессивного подполья.
– Не бойтесь, – сказал Шмуэль судьям, – я не займу у вас и четверти того времени, что занял Моше.
– Вы понимали всё, что Моше писал? – спросил обвинитель.
– Вы что рехнулись? Он же пишет без конца. У кого есть время читать всю эту трепотню?
Очень ценным в показаниях Шмуэля был рассказ о его участии в демонстрации в защиту советских евреев и о том, как в таких случаях ведёт себя полиция в демократической стране. Мы рассчитывали на подобное в Израиле. Вместо этого получили Хавивьяна, Равиво и Краузе.
«Мы сидели там на главной улице Вашингтона, на проезжей части, может, тысяча человек... Там очень большое движение... Было холодно. Ниже нуля... Мы молились, чтобы наконец явилась полиция и нас арестовала. Но у них свои правила. Подошёл ко мне полицейский, встал напротив и начал читать по бумаге, какие у меня есть права. (Потом говорит) “Сэр, я объявляю Вам, что Вы нарушаете такой-то и такой-то закон. Сейчас я повторю Вам, сэр, всё сказанное три раза”. Я хотел возразить, что не надо, что холодно, чтоб уж забрал меня отсюда. Но он продолжал читать. Три раза! Потом подошли другие, подняли меня и внесли в фургон для задержанных. И так они поступили с каждым из тысячи сидящих на главной трассе Вашингтона. Все машины стояли, а они выполняли свои правила».
В свете этого рассказа невозможно было уйти от сравнения с тем, насколько мало уважаются права граждан у нас в стране.
* *
Более полугода потребовалось суду, чтобы вынести решение. Многие, включая адвокатов, считали, что, поскольку сам факт обвинения в призыве к мятежу будет иметь серьёзные последствия для израильской демократии, нас оправдают. А чтобы как-то потрафить прокуратуре, обвинят по какому-нибудь из второстепенных пунктов (всего 8), подпадающих под категорию «склонение (кого-то другого) к...»: к нарушению законных предписаний; к созданию препятствий полицейским при исполнении ими служебных обязанностей. А также в попытке к склонению (к противозаконным действиям) под угрозой шантажа (?) и пр.
Однако судьи решили как раз наоборот. Мы были оправданы по всем второстепенным пунктам и признаны виновными в главном.
Я понял, что меня ожидает заключение и, может быть, длительное. В тяжёлом настроении мы с Ципи вернулись домой.
Теперь, до вынесения приговора, следовало подумать о ближайшем будущем. Подготовить детей. Позаботиться о материальном обеспечении семьи.
Приближались осенние праздники. Мы решили оставаться дома и как можно больше быть с детьми.
Но судьба распорядилась иначе, и часть праздничных каникул я провёл в тюрьме.
Прокуратура праздновала победу и решила не давать мне передышки. В то малое время, которое мне оставалось, я, к своему удивлению, был вызван на допрос по совершенно другому делу.
* *
Я вернулся домой после утренней молитвы. Прошедший в субботу ливень намочил сукку, и она стояла, «улыбаясь» играющими на солнце каплями. Я положил ивовую ветвь и мирт на место, сложил талит и пошёл в сукку завтракать. Сказал благословение «сидящих в шатрах», наслаждаясь особым ароматом и атмосферой праздника, прочёл страницу Торы. Тут проснулся мой младший сын и присоединился ко мне.
В то утро мне было как-то по-особенному хорошо, но я вынужден был прервать эту идиллию: в 10 часов утра у меня была назначена встреча со следователем.
На этот раз речь не шла о «Зо арцейну». В своё время на меня в полицию была подана жалоба некоего Адама Келлера, активиста левого лагеря. Год назад ему довелось слышать моё выступление в передаче «Аруц 7», где я призывал к досрочному освобождению из заключения Нахума Кормана и Йорама Школьника. (Нахум Корман был обвинён в убийстве араба, когда, исполняя обязанности офицера, отвечающего за безопасность жителей ишува, отражал атаку камнебросателей. Йорам Школьник застрелил араба, совершившего террористический акт, в то время когда тот уже был схвачен.)
На фоне массового освобождения из израильских тюрем арабских убийц это требование казалось мне тогда (и кажется сейчас) справедливым. К слову сказать, ни Корман, ни Школьник не планировали убийство заранее: они просто оказались на месте во время событий и отреагировали так, как отреагировали. За их досрочное освобождение не раз публично выступали и министры, и депутаты кнессета.
Адам Келлер обвинил меня в том, что я поддерживаю акты убийства. Прокуратура ждала ровно год и именно сейчас решила дать ход его жалобе. (Кто-нибудь слышал о том, что, к примеру, на Шели Ехимович* подана жалоба и её вызвали на допрос в полицию? Я лично подал несколько хорошо аргументированных жалоб против высказываний наших левых деятелей. Все они были отклонены.)
Я сначала не понял серьёзности положения и решил, что это простая формальность, что я объясню следователю всё как есть, быстро со всем покончу и вернусь домой на оставшиеся мне дни. Поэтому я охотно отвечал на вопросы, и всё шло как-будто правильно – пока следователь не подал мне на подпись бумагу, где было сказано, что меня отпускают под залог и что я обязуюсь являться в полицию по первому вызову.
Это меняло дело.
Это означало, что я, если такое подпишу, по своей воле отказываюсь, пусть даже от минимального, но всё-таки атрибута свободного человека, гражданина, равного с другими в его правах. И всё потому, что моё выступление по радио вызвало жалобу Адама Келлера.
Я отказался подписать.
...Сидя в тесной камере, куда, не переставая, доносились крики, ругательства и плач арабов, задержанных за угон машин, я имел в своём распоряжении достаточно времени, чтобы поразмыслить над вопросом: как получилось, что мой призыв к освобождению Кормана и Школьника привёл меня самого в тюрьму?
Возможно, именно этого я и заслуживал, потому что очень редко вспоминал о них за последний год в моих передачах на «Аруц 7»...
Я вошёл в камеру в воскресенье, вышел из неё в среду – за несколько часов до наступления праздника Симхат Тора. Разумеется, я ничего не подписал. Свободный гражданин. Как Адам Келлер. Или Хаим Явин. Это просто стоило мне нескольких драгоценных дней. Всем было ясно, что по этой жалобе обвинение предъявлено не будет.
* *
Я отказался от права, предоставляемого защитнику (поскольку защищал себя сам), участвовать в обсуждении вопроса по определению меры наказания (обвинение требовало 10 лет заключения).
Я сказал: «Если бы я хотел, я мог бы легко уклониться от наказания, у меня были для этого прекрасные возможности. Я мог стать депутатом кнессета и уйти от вашего суда; мог выставить здесь целую обойму адвокатов, которые бы измотали вас на манер “дела Дери”; мог представить свидетелей от армии, которые бы дали мне самую положительную характеристику и т.п. Но ничего этого я не сделал. Потому что, при всём моём уважении к составу суда, для меня существует суд, который заботит меня в десять раз больше, чем нынешний, – глаза моего сына. Через десять или двадцать лет он спросит меня: “Что ты сделал тогда, перед великой катастрофой, когда уже было понятно, к чему это нас приведёт?”
И что я отвечу тогда?
Что сидел в кнессете и голосовал “против”, что нанял хорошего адвоката и позволил ему во время суда размазать и похоронить всё, за что я боролся до этого, что вернулся домой юридически оправданным, извинившимся за свои действия, и что мои товарищи по армии свидетельствовали, что вообще-то я в порядке...
Приговорив меня к заключению, вы, в первую очередь, накажете мою жену и детей. Но я всегда, всегда смогу смотреть им прямо в глаза».
Глава двенадцатая
КОНЕЦ И НАЧАЛО
– Кто потерпел поражение (на выборах)?
Перес: «Мы, израильтяне».
– Кто же победил?
Перес: «Можешь сказать, что – евреи.
Евреи победили израильтян».
Даниэль Симон, «Другая страна».
Пока мы «проводили время» в судебных заседаниях, которым не было видно конца, в нашем государстве разгорелась предвыборная кампания, яростнее которой оно до сих пор не знало.
Люди, ранее принимавшие участие в демонстрациях «Зо арцейну» и других митингах протеста, униженные и оплёванные после убийства Рабина, повели борьбу против левого правительства единственным возможным способом – мобилизовав все свои силы в поддержку Биньямина Нетаниягу.
Вокруг нас всё кипело и бурлило, но мы, сознательно, не принимали в этом участия. Я не мог заставить себя наклеить на машину стикер «Биби – это хорошо для евреев», потому что не верил этому. Или: «Я полагаюсь на национальный лагерь» – его непоследовательность и бесхребетность мне были хорошо известны. Никаким их словам я верить не мог. Ни у одной из партий, входящих в национальный лагерь, не было серьёзной идеологической платформы – альтернативы постсионизму МЕРЕЦа. А без неё очень скоро заскользит Биби по наклонной плоскости – как до него Бегин, и окажется на пути, проложенном левыми. Это было мне совершенно ясно.
Я не говорил об этом открыто, лишь в узком кругу. Отчаявшиеся люди как утопающие за соломинку ухватились за видимость надежды. Да и какой был выбор? Голосовать за Переса?
Наблюдать со стороны за происходящим «хэппенингом» – удобная позиция.
«Почему же ты всё-таки будешь голосовать за Биби, если утверждаешь, что это ничего не изменит?» – спросил Шмуэль.
«У меня нет выхода. Если Перес победит, он передаст Арафату Хеврон немедленно. У Биби это возьмёт три месяца. А три месяца при нынешней обстановке довольно большой срок».
Произошло чудо, и Нетаниягу был избран главой правительства. Радости правых не было границ, а левые облеклись в траур. Государственный канал радиовещания передавал трогательные и грустные мелодии, как в День памяти павших.
Мои предсказания были ошибочны: Биби отдал Хеврон не через три месяца, а через шесть.
А в дни праздника Суккот, по прямому приказу Арафата, его солдаты стреляли из израильского оружия в израильских солдат и убили 16 из них. Повод – открытие туннеля Хасмонеев.
Если бы хотел, с лёгкостью мог бы тогда Нетаниягу сбросить с себя путы Норвежских соглашений.
* *
«...Я полагаю, что следует проверить всё. Создавали комиссии по вопросам неизмеримо менее важным. Я хочу, чтобы комиссия расследовала провал в системе безопасности, возникший в результате соглашений в Осло...
Почему были освобождены из тюрем тысячи террористов? Почему ЦАХАЛ продолжает отступать, несмотря на нарушения пунктов соглашения со стороны ООП? ...Это будет одна из важнейших следственных комиссий в истории государства. Если она не будет создана сейчас, я уверен, что она будет создана позже...»
Биньямин Нетаниягу. Выступление по «Аруц 7» 30.12.93
Что же произошло?
Очень многие не хотят углубиться в суть проблемы. Считается, что Нетаниягу «не подходит», что у него недостаточно твёрдый характер, что он поддаётся давлению, что его следует как можно скорее заменить на Узи Ландау или Бени Бегина.
К таким выводам прийти довольно легко, особенно ещё и потому, что доказательствами Нетаниягу снабжает нас сам: своей нелояльностью по отношению к товарищам и семье, неспособностью навести порядок в собственном правительстве, назначениями на ведущие государственные посты сомнительных людей типа Цахи Ханегби и т.п.
Но более серьёзный и глубокий взгляд с таким поверхностным суждением согласиться не может.
Нетаниягу ни в коем случае не глуп, широко образован – особенно в сравнении со своими двумя предшественниками, его книги обстоятельны и хорошо аргументированы, и их просто нельзя поставить рядом с отретушированными дневниками Рабина или патологическими фантазиями Переса.
Свою карьеру он выстроил сам и, без какой-либо помощи истеблишмента и вопреки всем прогнозам, взлетел снизу прямо наверх и стал самым молодым главой правительства в истории страны. Он укрепил Ликуд после его развала и поражения на выборах 1992 года, победил на внутренних выборах, устоял против враждебных средств информации, и даже шок, полученный обществом в результате убийства Рабина, не сумел сдержать его взлёт. Он победил всех.
Ему никто не давал никаких поблажек, не «сокращал» пути, не подталкивал наверх, его не поддерживала элита в качестве своего посланца. Но за него были его терпение, настойчивость, ум, хитрость, способность убеждать и далеко видеть. Он сумел проглотить унижения и не сойти с пути к намеченной цели. Никогда еще ни один глава правительства в Израиле не заплатил за свой пост такой полной и дорогой цены. Нет, нельзя так просто отмахнуться от Нетаниягу, заявив, что он «не подходит».
Тогда что? Может, корень зла заключается в отсутствии идеологии?
У семейства Нетаниягу давние и глубокие корни в правом лагере. Но для кого это не довод и кто продолжает утверждать, что у нынешнего премьера никакой идеологии нет, уж никак не может обвинить в этом грехе «правых» предшественников Нетаниягу.
Никто и никогда не мог упрекнуть в отсутствии идеологии Менахема Бегина. Глава ЭЦЕЛя, скромнейший человек, всю жизнь боровшийся за воплощение идей Жаботинского, был первым, кто начал процесс разложения еврейского поселенческого движения, отдав приказ о разрушении целого еврейского города и одиннадцати поселений вокруг – ради ослепившей его видимости мира. Он умер прозревшим, сломленным, с разбитым сердцем.
Наследовавший Бегину Ицхак Шамир, в прошлом командир ЛЕХИ, был вылеплен из другого теста. Прекрасная теория Жаботинского не мешала ему трезво смотреть на вещи. Торжественные церемонии на лужайке у Белого дома не производили на него особого впечатления, и он не искал для себя пути, чтобы войти в историю. Он всегда понимал истинное назначение и конечную цель всех «мирных процессов», происходящих на Ближнем Востоке, и уже воочию мог убедиться, какие пагубные последствия для сионистского движения в целом имело подписанное Бегиным мирное соглашение с Египтом.
Долгое время Шамир стоял, как незыблемый утёс, под мощным давлением, которое обрушил на него «наш самый большой друг» – тот, что за океаном. Но дальнейшее строительство поселений ему всё же пришлось прекратить. А затем настал и черёд Мадридской конференции, давшей легитимацию переговорам «обо всём».
Кемп Дэвид (правые) – Мадрид (правые) – Осло(левые). Право-левый марш, которым сионизм шёл к своему концу.
Мы видим, таким образом, что и правые и левые, вместе, добровольно или вынужденно, отказались от нашего абсолютного права на Эрец Исраэль – без всякой связи с личными качествами того, кто возглавлял правительство на данном этапе. Место социализма и ревизионизма заняла новая идеология, ныне овладевшая миром. Имя ей – западный либерализм. В Израиле от старого остались лишь окостеневшие организационные структуры, в рамках которых партии стараются сохранить привилегии для своих членов.
Наступила эпоха постсионизма.
Вне игры осталось, в сущности, лишь одно – сердце народа.
Сионизм и постсионизм – ровесники. Идея возвращения народа в Сион и его возрождения к самостоятельной национальной жизни сразу же породила противодействующий полюс. То, что ныне именуется постсионизмом, не возникло в результате Шестидневной войны, как ошибочно думают многие. Первыми «постсионистами» были те, кто восстал против Моше и Аарона и пожелал «выбрать себе (другого) начальника и вернуться в Египет» (Числа, 14:4). Можно найти в ТАНАХе абсолютно современные призывы жить, наслаждаясь сегодняшним днём.
Ещё до провозглашения государства небольшая, но очень влиятельная группа интеллектуалов из Еврейского университета в Иерусалиме, во главе с его ректором профессором Магнесом,* ратовала за то, что еврейский ишув не должен добиваться отмены британского мандата на Эрец Исраэль, потому что это приведёт к нескончаемым войнам с арабами. Англичане же будут поддерживать порядок, не ущемляя прав ни одной из религий, и содействовать процветанию всех проживающих здесь народов, не вызывая напряжения в отношениях между ними. В принципе, это была новая инкарнация общества «Брит шалом» («Союз мира»)*.
После провозглашения государства крайне левая группа «Мацпен» обвинила сионизм во всех бедствиях, обрушившихся на наш регион. Ядро этой организации также составляли интеллектуалы из Еврейского университета (как же иначе?), выступавшие за создание на территории нашей страны многонационального государства.
Книга Шимона Переса «Новый Ближний Восток» обнаруживает поразительное сходство с видениями левых 50-х годов. Это их философские откровения позаимствовал «человек – более крупный, чем сама жизнь», по выражению члена кнессета Далии Ицик.
Сохранён не только смысл, но даже терминология.
Интегрирование в арабский регион, появление своеобразного народного образования с многонациональными чертами («Новый Ближний Восток», стр.78) означает на практике безболезненную, лёгкую смерть еврейского народа. Парадокс, однако, заключается в том, что теперь носителями этой идеи стали не университетские профессора, а руководители сионистского государства.
Ицхак Рабин и Шимон Перес 90-х годов идеологически отличны от Рабина и Переса первых десятилетий существования Израиля. Но метаморфоза не произошла мгновенно. Важнейшим этапом для начала широкого внедрения постсионистских идей стала война Судного дня, означавшая для многих конец «иллюзии» сильного сионистского государства.
Как всегда, при всех настоящих переворотах, первыми пали бастионы культуры. Путь, который привёл к переосмыслению прошлого, прежде прошёл через сердца, зачарованные открывшейся перспективой: существованием решения универсального, надёжного и простого. И тогда песню «О, арци, моладети» («О, моя страна, моя родина») сменила «Рак ширу шир ле-шалом» («Только спойте песню миру»), а на смену «Рэи, Рахель, рэи: хем шаву ле-гвулам» («Гляди, Рахель, гляди: они возвратились в свои пределы»)* пришла «Еш лану арец, лама од ахерет» («Есть у нас страна, для чего ещё другая?»).
И «Золотой Иерусалим» замер в молчании перед «Прощайте, я уезжаю в Лондон».
Оттеснив в сторону писателей прошлого, в 60-е и 70-е годы умами прочно завладели Амос Оз, А.Б.Йеошуа, Шалев, Гроссман и им подобные. Почти не осталось подлинно израильско-еврейского творчества, проникнутого оптимизмом народа, возрождающегося на своей земле. Его сменили отказ, отрыв, апатия.
Но в те же годы, в одном из ответвлений сионистского древа, было положено начало возрождению несколько иного типа. Воспитанники йешивы «Мерказ ха-рав»**, выросшие в среде молодёжного движения «Бней Акива», создали «Гуш эмуним» («Блок верных») и развернули широкую деятельность по созданию новых поселений на землях, освобождённых в результате Шестидневной войны.
Их религиозное сознание, гармонически «довершившее» классический сионизм, и открывшийся взгляду танахический простор Эрец Исраэль дали сильный импульс укреплению в них национального чувства – именно того, чего так нехватало сионизму прошлого. К сожалению, моделью для подражания поселенцы Иудеи и Самарии избрали уже опробованный социалистический сионизм, чтобы стать его вторым, улучшенным изданием.
Им не удалось выйти за пределы своего круга и найти отклик среди широких слоёв израильского общества. Постсионизм, обвинявший классический сионизм в грубом материализме и посредственности, смотрел с отвращением на это повторение пройденного, да ещё с религиозной мессианской окраской.
Никто не может отнять у «Гуш эмуним» заслуг в заселении Эрец Исраэль: без их самоотверженной деятельности у нас теперь не осталось бы ни клочка земли, отвоёванной в Шестидневной войне. Главный просчёт «Гуш эмуним» – в их ни на чём не основанной уверенности, что процесс этот необратим.
Пренебрежение интеллектуальной стороной вопроса, концентрация всех сил лишь на узко-практической деятельности («ещё дунам»), неспособность «выйти за стены» и повести народ за собой предоставили постсионизму возможность почти монопольного влияния на духовную жизнь граждан – тех, что «вовне» (т.е. на большинство). Конечно, и среди представителей классического сионизма можно найти тех, кто не сдаётся, – Моше Шамир, например, – но их влияние сегодня сведено до минимума.
Национально-религиозный лагерь последнего поколения не дал ни одного сколько-нибудь выдающегося писателя или поэта, который отвечал бы запросам и чувствам не только единомышленников, но широкого круга читателей; ни художника, ни певца, чьи песни нашли бы отклик в народном сердце, ни драматурга, ни кинорежиссёра. Пустота. Безмолвие. (Я знаю, что среди «кипот сругот» есть прекрасные мастера своего дела, и заранее прошу у них прощения. Я говорю лишь о том, сколь ничтожно их влияние на общество по сравнению с носителями постсионистской идеологии.)
В противовес каждому дому, что мы построим в Шомроне, Амос Оз и А.Б.Йеошуа напишут ещё по роману.
На каждый квартал в Иудее Йеошуа Соболь ответит новой пьесой.
Нечего, следовательно, и удивляться тому, что поселенческое движение в Иудее и Самарии оказалось оторванным от народа, не оказавшего ему поддержки в его борьбе («из-за них наши сыновья должны торчать там»). Массированная атака постсионизма на протяжении жизни целого поколения сделала своё дело.
И хотя для подавляющего большинства понятия национальной принадлежности и сионизма всё ещё не являются пустым звуком, их настроения до сих пор не нашли адекватного выражения. Остались лишь привычные, выхолощенные от всякого живого чувства и внутреннего смысла фразы. И эти люди тоже клюнули на приманку «мира», извиняя себя тем, что «эйн брейра» – нет выбора.
* *
В чём заключался внутренний порок классического сионизма, так быстро переродившегося в «постсионизм»? Где та брешь, через которую последний смог проникнуть в сердца и умы?
Корень проблемы можно отыскать в описании Герцлем гражданской казни, совершённой над Дрейфусом, и в выводе, к которому он в результате этого пришёл: решение еврейского вопроса лежит в образовании собственного государства.*
Но неужели и вправду государство евреев возникло из-за срывания погон с французского офицера Дрейфуса и преломления над его головой шпаги?
И как бы обстояло дело, если бы евреи в галуте гонениям не подвергались? Государство Израиль, по всей видимости, создано не было бы. Но хорошо ли, если бы так случилось?
В создании государства евреев сионизм видел решение еврейского вопроса. Но он никогда не ставил себе целью создание еврейского государства – как средства для воплощения в мире еврейского предназначения.
Сионизм объединил вокруг себя еврейский мир на единственной основе – обеспечении физического выживания. Это всегда было (и есть до сих пор) главным объяснением и оправданием! необходимости иметь своё государство. Катастрофа европейского еврейства используется для подтверждения этой идеи разносторонне и полностью.
В Израиле каждый еврейский ребёнок, после посещения музея Яд ва-Шем, ещё лучше усваивает, для чего именно нам нужно своё государство («иначе они снова с нами это сделают»).
И каждого иностранного государственного деятеля, прибывающего в нашу страну с визитом, обязательно проведут по залам музея, чтобы своими глазами увидел весь этот ужас и принял наше оправдание, почти извинение:
«Ничего не поделаешь – мы просто обязаны иметь своё государство...»
«Понимаешь, – говорит Государство Израиль несчастному гостю, измученному увиденным, – вот мы создали своё государство и ни разу не осмелились сами себе задать вопрос: для чего? Потому что мы больше всего боимся получить на него ответ – он обязательно приведёт нас к примитивным понятиям, которых мы сами стыдимся и стараемся всячески запихнуть их подальше. Предсказаниям пророков, например, или таким совсем уж мессианским выражениям, как “светоч народов”. Говоря между нами, это только всё усложняет. Смотри, какие мы и так несчастные! Смотри, что вы нам сделали! После всего, что ты здесь увидел, разве ты посмеешь подвергать сомнению наше право на существование? И кроме того, при виде этих ужасных фотографий, ты не можешь не согласиться, что у нас просто не было выхода! Вот мы и создали государство, и, пожалуйста, не мешай нам сверх меры».
Я отнюдь не выступаю за то, чтобы затушёвывать память о Катастрофе, – думаю, это понятно и без объяснений. Наоборот, следует сделать знание о ней и её осмысление намного более широким и глубоким, чем это делается теперь. Но это – внутреннее наше дело. Внешнему миру следует предъявлять ТАНАХ.
Оказалось, однако, что главный довод – физическая безопасность – срабатывает плохо: государство евреев, которое, по замыслу, должно было стать для них самым надёжным на земле местом, превратилось на деле в самое опасное. Плата за еврейство здесь в несколько раз выше, чем в других странах, включая самые нам враждебные.
В обеспечении личной безопасности сионизм потерпел поражение. Но государству в целом, по мнению большинства его жителей, уничтожение не грозит. Так кажется в эпоху мирных переговоров, затемняющих истинные намерения наших соседей. Если у старого сионизма еврейское предназначение было заменено на физическое выживание и все силы брошены на обеспечение безопасности государства, то сегодня, за отсутствием непосредственной угрозы (как полагает постсионизм), главной ценностью является обеспечение самовыражения отдельной личности. Максимальное использование каждым его личного потенциала стоит впереди любых национальных ценностей. Внешним показателем этого является успешная карьера, соответствующая шаблонам западных сериалов, которыми кормит нас наше телевидение. Сионизм вошёл в стадию окончательного безболезненного и тихого умирания – без какого-либо воздействия извне.
А по ту сторону укореняется и набирает силу арабский национализм. Постсионизму нечего ему противопоставить, да он и не заинтересован в этом. Ведь выступил же Миха Гольдман, заместитель министра просвещения в правительстве Рабина, с предложением, чтобы для государственного гимна были написаны новые слова, чтобы он перестал быть типично еврейским и отвечал бы чувствам всех граждан страны! Я уже об этом писал.
Государственный флаг, с его отчётливо выраженной еврейской символикой, также был положен на операционный стол. Государство всех граждан – Сингапур Ближнего Востока – начало обретать почти осязаемые черты.
* *
Имеющие глаза, а таких большинство, отчётливо видели надвигающуюся опасность. Они не поддались постсионистскому гипнозу, вызывавшему в них резко отрицательную реакцию. По всей стране возникали кружки по изучению иудаизма, евреи возвращались к своим корням, к религии.
...Тора Израиля – это учение жизни, данное еврейскому народу. Учение о национальной жизни в собственном государстве в Эрец Исраэль. Нынешние руководители ортодоксального еврейства вынуждены противостоять непростым проблемам, порождаемым нашим временем. Однако галахический мир не сумел до сих пор дать адекватный ответ на вызов, который поставило перед ним само существование современного еврейского государства.
Галахические постановления, существующие сегодня, выработаны для народа, уходящего в длительное изгнание. Их назначением было сохранить живой дух и живую душу нации, лишённой национального тела и связанной с ним национальной ответственности. Наши духовные вожди с этой задачей справились, и евреи сохранились как народ – что само по себе чудо, и началось возвращение этого народа на свою родину. Но прошли тысячелетия, с тех пор как последний раз служила Тора Израиля народу Израиля в качестве наставления о живой, национальной, самостоятельной жизни на своей земле. Законы, которые народ принёс с собой, были приспособлены к условиям галута.
Тора – как учение о жизни в Эрец Исраэль – Тора, которая внесла бы свои вечные принципы в законы национальной жизни в современном государстве, осталась сокрытой, невостребованной.
И произошло, в сущности, очень удобное для всех заинтересованных сторон, разделение обязанностей: новая еврейская государственность была отдана в руки светской власти, а религиозному истеблишменту предоставлена должность «хранителей огня» – та, которую они исполняли в течение двух тысячелетий.
Тем самым «датиим» признали, что наше Учение не имеет отношения к современному демократическому государству и что никакие раввинские авторитеты не намереваются извлекать из еврейских источников тот необходимый материал, те «кирпичи», на основе которых станет возможным возвести новую еврейскую государственность.
«Хилоним» же, в свою очередь, согласились с тем, что действительно не в состоянии придать новому государству еврейский характер, и пусть об этом заботятся религиозные круги.
Так Государство Израиль получилось хромым на обе ноги: монопольное право на иудаизм осталось в руках «харедим», абсолютно оторванных от современной жизни, а в руках «хилоним» оказалась монополия на управление государством, совершенно утратившим свой еврейский характер. На улицах наших городов, лишённых каких-либо национальных признаков, постсионизм правит бал. И если в первые десятилетия государства на эти улицы совершенно естественным образом нисходил субботний покой, то сегодня именно по субботам особенно «кипит жизнь», и нет у еврейского народа лучшего дня, чтобы провести его в «каньоне» вместе с детьми. Шаббат превратился в Национальный День Покупок. Кашрут? «Макдональдс» и «Кентукки фрайд чикен» на каждом углу.
«Хилоним» победили.
Но ведь закрыли движение по улице Бар-Илан в субботу!
«Харедим» победили.
Проиграло еврейское государство.
* *
Никогда ещё, за всё время существования государства, враждебное напряжение между религиозными и светскими не достигало такого накала, как в наше время. Тем интереснее выводы, к которым пришёл институт Гутмана, проведший в 1993 году обширное и основательное социологическое исследование.
55-60% израильтян верят в существование Всевышнего и в то, что Моисей получил Тору на Синае.
Более 80% считают, что регулирующие нашу жизнь обряды (Брит-мила, Бар-мицва, брак и похороны) должны носить еврейско-религиозный характер.
56% всегда зажигают субботние свечи.
65% едят только кашерную пищу и 80% «придерживаются» этого.
Почти 80% всегда участвуют в Пасхальном седере.
65% в пасхальные дни не употребляют «хамец».
71% постятся в Йом Кипур (в 1997 г. – 77%).
Полученные выводы буквально ошеломили исследователей. Оказалось, что лишь 21% населения совершенно отказался от еврейского образа жизни и что велик разрыв между т.н. средним израильтянином и тем его образом, который предстаёт перед нами с экранов телевизоров. 80% израильтян в той или иной степени осознают свою принадлежность к еврейству и дорожат ею – в противовес постсионистской олигархии, держащей в своих руках ключевые позиции в государстве, такие как судебно-правовая система, академические структуры, промышленность, экономика, культура, внутренняя и внешняя безопасность и, конечно же, средства информации. (Стоит отметить, что в результате беглого опроса, проведённого среди работников радио и телевидения по поводу поста в Йом Кипур, оказалось, что его не соблюдали 90% из них!)
Вывод один: израильская олигархия ведёт страну по пути, который противоречит желанию большинства его граждан.
56% еврейского населения страны проголосовало за Нетаниягу на прошлых выборах – это в точности тот процент, который верит, что Моисей получил Тору на Синае. Ни Хеврон, ни Шхем, ни даже проблема безопасности не стали истинной причиной их выбора, но угроза постсионизма – новой официальной религии левых, выступающей против всего, что им дорого. Нетаниягу был воспринят этими людьми, прежде всего, как человек, который не угрожает их еврейскому существованию.
В этом и заключается суть ответа на обращённый ко мне вопрос: почему теперь, когда новое правительство продолжает передавать ООП части Эрец Исраэль, я не пытаюсь снова вывести массы на улицы. Даже после сдачи Хеврона. И я отвечаю: «Потому что они не выйдут». Широкие слои населения не пойдут против Биби, считая его шаги вынужденными и обусловленными уже набравшим ход процессом.
...«Зо арцейну» не исчезло. Вместе с Моти Карпелем и группой профессоров – в кипах и без – мы решили содействовать созданию движения, выдвигающего идею «еврейского руководства». Мы верим, что для того чтобы Еврейское государство смогло выжить и успешно развиваться в будущем, оно должно сохранить еврейский характер, в нём должна появиться своя, живая, аутентичная еврейская культура. Главным является вопрос еврейской идентификации, а отнюдь не экономика или проблемы мира и безопасности, которые, естественно, остаются предметом повседневных забот. Однако не они – гарантия нашего существования как нации.
Движение открыто для всех. Еврейский ответ на вызов, который предъявляет современное национальное государство, может возникнуть лишь в результате объединённых усилий тех, кто дорожит своей национальной принадлежностью. Для этого необязательно быть «дати».
Мы издаём бюллетень, открытый всем, без исключения, мнениям. Вопросы, обсуждаемые там, крайне серьёзны: они касаются характера национального государства, его демократических институтов, законов еврейской жизни, чистоты еврейской семьи (неужели мы не заслуживаем, чтобы руководители нашего государства являли народу личный пример в этой основополагающей области?), связей с диаспорой, употребления еврейского календаря (если мы действительно еврейское государство).
И если мы государство евреев, почему мы всё время извиняемся перед всем светом, вместо того чтобы опираться на свои корни и свою культуру – культуру древнейшего народа земли?
Мы встречаемся с разными людьми. Вначале я чувствовал настороженность со стороны интеллектуальных светских кругов, которая затем сменилась глубокой заинтересованностью. Их увлечённость темой наших бесед превосходит даже ту, к какой я привык в нашей среде. После одной такой встречи (с хайфскими интеллектуалами) я вернулся домой в 3 часа ночи.
Никто из них, конечно, и представить себе не мог, что я потратил на заправку машины последние гроши.
* *
Моя семья много претерпела из-за моей общественной деятельности. Материальное положение было не из весёлых – аресты и суды поглотили наши сбережения. Изменился и привычный семейный уклад. Мы уже не могли жить, как обычная «нормальная» семья – не было времени уделить достаточно внимания детям, и не было необходимого терпения. И как объяснить шестилетнему ребёнку, почему такой симпатичный дядя-полицейский роется в его игрушках?
После выборов я постарался свести свою деятельность до минимума и постепенно сумел вернуться к столь дорогой для меня частной жизни.
Наконец-то мы снова смогли совершать с Ципи туристские вылазки или просто ходить в кино – без того чтобы все головы поворачивались в мою сторону, как только загорается свет.
Ципи пошла работать на две ставки, чтобы содержать семью, а я
– я был приговорён к 6 месяцам принудительных работ и еще году условно.
Очень лёгкий приговор по сравнению с тем, что требовал прокурор.
* *
Иногда меня посещает соблазн отгородиться от прошлого железной дверью и начать абсолютно частную жизнь. Заново.
И тогда, где-то в дальнем уголке подсознания, я слышу лёгкий, короткий смешок.
Глава тринадцатая
ЯРОН
«Есть один народ...»
(с такими словами обратился Аман к Ахашверошу, стараясь убедить его уничтожить евреев.)
Книга Эстер, 3:8
Сказал ему (Аман Ахашверошу): «Пойдём уничтожим их».
Сказал ему (Ахашверош Аману):
«Я опасаюсь их Бога».
Сказал ему (Аман Ахашверошу): «Они уже не исполняют мицвот».
(Т.е. теперь можно не бояться их Бога, – так толкует это Талмуд.)
Сказал ему (Ахашверош Аману): «Есть у них раввины».
(И ради них поможет им Бог.)
Сказал ему (Аман Ахашверошу): «Они один народ...»
(И судьба у них общая.)
Вавилонский Талмуд, трактат «Мегила», стр. 13
Парижский аэропорт, построенный в начале 70-х годов в оптимистично-модернистском стиле, знавал лучшие времена. С тех пор на его овальных перекрытиях осела копоть, ковровые дорожки истрепал бесконечный поток людей. Разного роста и возраста. Всех типов и рас. И вместе с тем – совершенно безликий постоянный поток, текущий отовсюду и утекающий во все концы света. Словно путь в никуда.
Ярон внимательно, со знанием дела, осматривал витрины и поглядывал на часы: до посадки на самолёт Эль-Аль оставалось ещё два часа. Он привык быть хозяином своему времени и просто не мог заставить себя развалиться на свободной скамье, как все остальные, и перелистывать глупейший журнал – словом, подчиниться правилам этого конвейера.
Ещё он привык быть хозяином положения, или, по крайней мере, создавать такое впечатление. Даже будучи зелёненьким новобранцем, он сумел добиться того, что его уважала вся военная база. При виде его крупной фигуры, квадратного лица и уверенной походки другие новички спешили «в укрытие», чтобы не связываться с «генералом».
Товариши по взводу не особенно его любили – так не похож он был на обычного новобранца. Если выпадала свободная минута, мы писали письма подругам, он же трудился над практически невыполнимой задачей – чисткой газовой камеры станкового пулемёта МАГ!
И ему это удавалось!
Когда мы пытались урвать время для сна, он занимался личным оружием. Когда спорили на актуальные темы (как «дати» нашего взвода я, естественно, оказывался в эпицентре этих баталий), он... его там просто не было.
Мне нравилось и было немного забавно смотреть на него со стороны. Некоторая доля заносчивости в нём мне не мешала. Так, наблюдая за ним, я его полюбил.
Хорошо отлаженная машина по подготовке командного состава ЦАХАЛа перебрасывала нас с одного курса на другой, пока не «высадила» обоих на курсах офицеров. Стоя в задних рядах на торжественной церемонии по случаю нашего выпуска, я смотрел, как Ярону вручали значок курсанта-отличника и радовался за него.
С тех пор мы не встречались. Я знал, что он ещё некоторое время оставался в армии, быстро продвинулся, но увидев, что ЦАХАЛ явно не дотягивает до стандартов, которые он, Ярон, ему предъявлял, вышел в запас, закончил учёбу и стал удачливым бизнесменом. Сейчас он возвращался на родину после заключения выгодной сделки во Франции.
...Слоняясь по залам ожидания, я вдруг, издали, наткнулся глазами на профиль нашего «генерала» в штатском костюме. И он тоже увидел меня. Широкая улыбка, осветившая его лицо, открыла мне, что он стал мягче за эти 15 лет, что мы не виделись.
Мы очень обрадовались друг другу, к тому же неуютное чувство одиночества, которое испытывает человек в чужом окружении, безусловно повлияло на сразу возникшую между нами близость. Сидя за чашкой безвкусного кофе, мы пытались заполнить друг для друга пробелы в своих биографиях. Ярон слышал обо мне и в общих чертах знал, что заботит меня сейчас и чем я занимаюсь. Я не знал о нём ничего. Мы говорили, и время, которое мы не знали как убить всего несколько минут назад, обернулось нашим другом.
Нам удалось переменить места в самолёте, чтобы сидеть рядом, и мы продолжали в воздухе наш оживлённый разговор, совершенно не считаясь с окружением.
Ярон возмущался, почему я не пошёл в политику: «Ты хочешь всё изменить? Пожалуйста! Используй принятые пути!»
Для моего «генерала» такой взгляд на вещи был естественным. Затем мы перешли на обычные темы: безопасность, религия и государство и, конечно же, призыв йешиботников в армию. Я не думал, что тут есть о чём спорить, поскольку считал, что в ЦАХАЛе должны служить все.
И я никак не ожидал услышать от такого предельно далёкого от религии человека, как Ярон, совершенно иное мнение. Никогда не забуду, как он сказал:
– Знаешь что? Я вообще-то за то, чтобы харедим в армии не служили.
– ??
– Да, и скажу почему. Видишь ли, я немного знаком с историей. Она обычно повторяется. Я уверен, что мирный процесс не имеет будущего, и я, в точности как и ты, знаю, какова истинная сила ЦАХАЛа. Никто не может дать гарантии, что мы всегда будем побеждать. Вполне реально предположить, что однажды мы потерпим поражение.
Ярон немного помолчал, размышляя. Сидящие поблизости навострили уши... И вдруг он «всплыл» в совсем ином времени:
– Допустим, приходят ко мне крестоносцы и говорят: «Или ты и твоя семья принимаете крещение, или мы ведём вас всех на костёр». Ведь я крещусь немедленно! Но если они потребуют того же от харедим, – те предпочтут костёр. Вот по этой причине, – заключил он, – пусть уж лучше не служат в армии.
Повисла тяжёлая тишина. Ярон нарушил настройку всех направленных на него антенн. Я подумал и вдруг сказал:
– Забудь на минуту, кто я такой.
– Что ты имеешь в виду?
– Представь, что ты со мной незнаком. Мы не служили вместе в армии. Я с головы до ног одет в чёрное – хареди из страны харедим.
– Ну хорошо, а...
– А теперь выслушай внимательно, что я скажу.
– ??
– Я тоже крещусь.
Сейчас оторопел Ярон.
– То есть как? Ведь ты...??
– Ты отводишь мне роль фраера? Вместо себя? – перебил я его. – Ты будешь наслаждаться жизнью, а я пойду гореть заживо? Забудь об этом! Выбираю крещение!
Ярон молчал.
– Смотри, – сказал я, придя в себя, – тебе очень удобно переложить на меня ответственность за сохранение еврейского характера государства. Заниматься этим сам ты не хочешь и предпочитаешь, чтобы всю работу делал за тебя я. Ради этого ты даже готов освободить меня от воинской службы. Вот я и говорю тебе: об этом забудь. Я на твои условия не согласен. Это государство моё в такой же степени, как и твоё, и я не собираюсь играть в нём роль музейного экспоната, сохраняющего черты позабытого фольклора. Хочешь, чтобы страна оставалась еврейской? Это, оказывается, для тебя важно? Давай займёмся этим вместе, поймём, наконец, что есть у нас общий интерес. Я не сторонник религиозных партий. Еврейский характер государства – слишком серьёзное дело для политических конъюнктурщиков. Я хочу, чтобы тяжесть этой работы легла и на твои плечи, поскольку это твоя проблема в той же степени, как и моя... Нам оставили непростую задачу. Каждая сторона пытается переложить ответственность за её решение на другую и остаться с тем, что ей удобно. Потому-то телега и тащится с таким трудом – трясётся и разваливается, трясётся и разваливается. Необходимо всё строить заново. Вместе. Иначе останемся ни с чем.
Ярон был несколько ошеломлён и напуган тяжестью ответственности, свалившейся на него вдруг по моей милости.
Вдали стал прорисовываться контур берега Эрец Исраэль.
Этот момент всегда вызывает у меня слёзы, которые я с большим трудом сдерживаю. К горлу подступает комок.
– Нашёл себе... – сказал Ярон, отступая, – я уж точно не тот человек, что подходит для этого.
– Постарайся, – отвечал я, загипнотизированный видом берега, становившимся всё яснее и отчётливее. – Надо стараться.
– «Стараться...» – что ты имеешь в виду?
– Быть человеком... Стараться быть человеком.
ОТ АВТОРА
Эта книга не претендует на объективность. Её особенность в том, что автор это признаёт.
Однако тот, кто по-настоящему пытается понять процессы, происходящие в израильском обществе, не может пройти мимо явления, с которым израильская демократия столкнулась впервые – энергии общественного протеста такой силы, как пассивное гражданское сопротивление. Более того, цель, которую ставило перед собой движение «Зо арцейну» («Это наша страна»), была почти достигнута, что нашло отражение в обвинительном заключении по делу руководителей движения:
«Речь идёт не о беспредметном, а о вполне определённом опасении, что эти люди могли добиться желаемого, а именно: заставить правительство изменить свою политику».
В старых, устоявшихся демократиях пассивное гражданское сопротивление всегда вынуждало режим соответствовать более высоким нравственным критериям.
В Израиле же никогда не было столь массового и организованного протеста на почве идеологических разногласий.
Пока не появилось «Зо арцейну».
Моше Фейглин
Владимир Жаботинский. Самсон Назорей
Говард Фаст. Мои прославленные братья
Лион Фейхтвангер. Иудейская война
ИЗ ИСТОРИИ ГОСУДАРСТВА ИЗРАИЛЬ:
Голда Меир. Моя жизнь
Р.и У.Черчилль. Шестидневная война
Ури Мильштейн. Рабин: рождение мифа
© Netzah.org При цитировании материалов сайта указывайте, пожалуйста, активную ссылку на http://knigi.netzah.org |